Читать онлайн «Философия психологии. Новая методология». Страница 45

Итак, задача состоит в формировании таких языковых форм, которые несли бы на себе качество процессуальности и были бы нефактуальны, что давало бы возможность, с одной стороны, описать процесс в целом, а с другой – не лишиться конкретики мышления. Что мы имеем в виду? Это легче пояснить на примере глагольных и существительных с семантическим оттенком «глагольности» форм: глагол «иду» – соответствует первому требованию – процессуальности, но фактуален, поскольку отражает факт ходьбы. Понятие «движения» (существительное с семантическим оттенком «глагольности») также не решает этого вопроса, доказательством тому служит совершенная необходимость для «движения» пространственно-временного континуума, что сразу делает его фактуальным. Еще ближе понятие «энергии», но тут менее очевидной становится процессуальность. А вместе с тем если бы мы смогли соблюсти оба положения – это был бы реальный способ вырваться из плена бесчисленных состояний и обратиться к миру процессов, что открывает перспективы преодоления ограничений, вводимых принципом неопределенности Гейзенберга.

Новый язык, заявленный психософией, не делает ничего сверхъестественного в том смысле, что, так как само понятие языка предполагает наличие знаков, «новый язык», как и прежний, не расстается со словом. В чем же тогда «новость» «нового языка»?

Из чего состоит язык? Из знака, обозначаемого и понимания. Проблема имеющегося у нас языка не в знаке (слове) как таковом, знак – это просто технология языка. Если технология используется, а мы не добиваемся желаемого результата – это не означает, что плоха технология. Так, при прекрасной технологии шитья, но плохих тканях и нитях результат шитья отвратителен. Отсюда: «понимание» имеет двойственную природу: во-первых, «понимание» обозначаемого как собственно понимание, для чего нет необходимости в языке; во-вторых, «понимание» как понимание соответствия «знака» и «обозначаемого». Язык как бы догоняет понимание, но, догнав, искажает, накладывая на него структуру собственной организации с коннотациями, правилами построения предложений, согласования времен и т. п.

Первая половина «понимания» языка позволяет человеку пользоваться имплицитными понятиями, но это еще в большей степени усложняет вторую половину «понимания», которая призвана обеспечить соответствие знака и обозначаемого. Возможно ли определить имплицитно понятое? Как правило, это описательное определение, но оно никогда не бывает эффективным, поэтому «новый язык» занимается не толкованием знака, что делает наш обыденный язык в целях достижения понимания, а введением «патогномоничных» критериев, способных отделить одно обозначаемое от другого. Этим не только достигается соответствие знака и обозначаемого, но и сохраняется возможность для имплицитности, и как следствие – искажения «обозначаемого» не происходит.

Таким образом, несодержательный подход, обеспечивающий познание открытых систем, нуждается в таких знаках, которые бы не отражали содержательную «видимость» конкретных фактов, поскольку все изменения, стоящие за этими фасадами, в таком случае автоматически загораживаются от нашего внимания и познания, то есть понятия нового языка должны быть «не-фактуальны». С другой стороны, «новый язык» должен отражать процессуальность происходящего – должен быть «процессуален». Язык должен не воспроизводить процесс, не симулировать процесс, не выстраивать параллельную реальному процессу линию некого псевдопроцесса языкового генеза; язык должен следовать с ним, за фактически происходящим. Мы применяем слова «нового языка» как краску, мы словно бы метим ими муравьев в муравейнике, не вмешиваясь в само действо, мы фактически следуем с процессом, видим его рисунок, рисунок, создаваемый передвигающимися точками; это фактический, а не имитируемый процесс.

Несмотря на критику языка и логики, психософия отнюдь от них не отказывается, что было бы просто нелепо. Логика и нынешний язык совершенно необходимы как основа для общения и взаимопонимания, в определенном смысле они действительно являются фундаментом нашего мышления. И, в конце концов, нам никогда не расстаться со знаком, по крайней мере в «обозримом» будущем. Таким образом, если бы мы вдруг, ополоумев, отказались бы от логики и тем более от языка, мы бы потеряли возможность к пониманию, и в еще большей степени к взаимопониманию, которое для нас в такой (и только такой) – языково-логической форме – совершенно естественно.

Значит, если мы не дадим себе труда логического обоснования и выведения из логики языка и собственно логики ряда терминологических позиций, мы не достигнем с ее помощью понимания предмета обсуждения и будем вынуждены пуститься в а-ля феноменологические (а отчасти и а-ля антропософические) рассуждения, которые, как показывает опыт, не дают единого понимания и допускают поистине «феноменальное» разнообразие трактовок. Таким образом, мы формулируем логические обоснования наших позиций не с целью вывести их из логики, поскольку такая попытка была бы сродни стремлению по форме мандарина определить форму мандаринового дерева (угадать возможно, впрочем, как и ошибиться, но «вывести» – нет), а для того чтобы, во-первых, показать, что положения новой методологии имеют в логике хоть отрицательные, но основания (если есть мандарин, видимо, должно быть и что-то, на чем он растет, или что-то, что его производит и т. п.), а во-вторых, сделать их понятными для познающего, поскольку языковое мышление человека, как мы уже говорили, – суть система логических конструкций.

Впрочем, наличие лишь отрицательного доказательства рассматриваемым положениям в самой логике – лишний раз обосновывает ее несостоятельность в рамках дальнейшего исследования, а это в свою очередь даст нам право отказаться от существующих языковых форм (трактовок этих форм). Именно этого не сделала, например, та же феноменология, что и обусловило ее собственную противоречивость, поскольку вместе с языком она заимствовала и описанное нами выше основное языковое противоречие, не заметив этого. Ну и, кроме всего прочего, это доказательство преемственности новой методологии, что тоже важно для нашего мышления и понимания.

Итак, мы проводим логический опыт с целью выявления основного противоречия, которое даст нам возможность прикоснуться к реальности, не зависимой от мира вещей и мира закономерностей. Короче говоря, мы пробуждаем к жизни противоречие, чтобы строить на нем новое знание, новую методологию.

Мы построим три модели, в двух из которых воспроизведем соответственно мир вещей и мир закономерностей.

Первая модель представляет собой абсолютное ничто.

Здесь, правда, мы сталкиваемся с семантической сложностью, поскольку фактически говорим, что в первой модели «находится» абсолютное ничто, а значит, называем нечто и таким образом в языке появляется вещь, которой нет, которой в нашей первой модели (по заданию) не должно быть. Поэтому мы оговариваем здесь, что, хоть в языке и появилась некая формулировка, означающая некую вещь (это самое «ничто»), никакой вещи нет – название не в счет. В этой модели нет ничего и называть фактически нечего. То есть в ней нет ни полей, ни материального вещества, ни идей и проч., и проч. Поэтому мы вполне можем утверждать, что в первой модели нет места закономерности и закону, поскольку там просто нет средств, базы, возможности для существования (не только материальной, но любой!) чего бы то ни было.

Вторая модель: мы вносим в первую модель одну «вещь».

Для облегчения понимания можно представить себе шар, хотя (опять козни языка) – «шара» там быть не может, а может быть только «вещь», поскольку шар в отсутствие того, с чем он может быть соотнесен, по крайней мере в отсутствие систем координат, превращается просто в вещь и не может уже быть «шаром», причем это заключение не формально, а совершенно (в языке нет другого подходящего термина) «естественно».

Третья модель: вторую модель мы дополнили второй «вещью».

Пусть от этого в третьей модели не появились время и пространство, поскольку свой способ существования, привносящий туда эти координаты, мы не можем учитывать по определению и с целью соблюдения «чистоты» опыта. Но зато здесь, в этой третьей модели, появилось нечто наподобие взаимодействия (хотя о «действии» говорить не очень-то правомерно), некое отношение между двумя вещами. Более того, появился субстрат для «закона», «закономерности», которого еще не было во второй модели, по сути это «отношение» вещей уже и есть в каком-то смысле сам закон.

Остается надеяться, что мы, с учетом всех приведенных оговорок, смогли создать логически «чистый» опыт. Остается задать несколько вопросов. Во-первых, куда, собственно, мы поместили вещь? В «абсолютное ничто»? Но разве в него можно нечто «поместить»? Во-вторых, почему вещь стала такой, какой она стала во второй модели, что продиктовало (определило) именно такое ее существование? В-третьих, откуда взялось отношение в третьей модели, ведь мы-то привнесли в нее лишь две вещи, и все, откуда там отношение? Кто его туда «принес»?