Читать онлайн «Душа самоубийцы». Страница 33

Похоже на то, что драма самоубийства как бы автономно пишет сама себя, как если бы пьеса имела свое собственное сознание. Поэтому нас должно отрезвлять осознание того факта, что, поскольку люди, сознательно или нет, способны успешно диссимулировать, то ни одна программа превенции самоубийств не может быть эффективной на 100%.

Естественно, можно рассматривать эту диссимуляцию и в психологическом плане, и увидеть, что она представляет собой нечто большее, чем просто притворство. В каждом самоубийстве присутствует некоторая, пусть невероятно малая доля шизофрении или безумия, в том смысле, что возникает некоторый разлад между мыслями и чувствами. В современной психиатрии это состояние обозначается термином «алекситимия» и предполагает сочетание сознательного и явного душевного страдания, проявляющегося в печали, тоске, отчаянии или унынии, и невозможности связать его с соответствующими мыслями. У человека это приводит к нарушению способности опознавать свои эмоциональные переживания, четко определять их или отличать в них более тонкие оттенки значений, а также описывать свои чувства другим людям. Именно таким образом проявляется патологическое расщепление мыслей и чувств. Оно порождает иллюзию контроля над поведением, но в нем же берет начало безумие. При естественном фоне настроения мы переживаем мысли и чувства вместе, как единый элемент сознания. У субъекта с суицидальными тенденциями заряженные смертью мысли потому и представляются исключительно опасными, что не уравновешиваются достаточным количеством положительных эмоций.

И все же существует единственный характерный для суицидального состояния души признак, аспект психической жизни и поведения, практически не поддающийся диссимуляции, который почти никогда не удается скрыть. Он называется сужением сознания (констрикцией)40, при котором внимание концентрируется как бы в одном узком «туннеле». В обыденной речи потенциального самоубийцы сужение проявляется в использовании определенных слов, отражающих пресуицидальное дихотомическое мышление («все или ничего»).

С точки зрения суицидологии самым опасным из всех можно считать простое слово «единственный» — в том смысле, в котором оно используется в рассказе молодой женщины, бросившейся наземь с высоты, но по счастью оставшейся в живых. Вот краткая выдержка из него (стоит сосчитать, сколько раз в тексте появляется слово «единственный»).

Я находилась в полном отчаянии. Я чувствовала: Боже мой, я просто не в силах этого вынести. Все вокруг было вовлечено в ужасный водоворот смятения. И я подумала, что у меня остался один-единственный выбор. Мне нужно просто потерять сознание, решила я. Это казалось единственным путем к избавлению. А единственным способом лишиться сознания, было, как мне представилось, забраться куда-то повыше и броситься головой вниз.

Далее она продолжает:

Когда я добралась до пятого этажа, внезапно все окружающее как-то потемнело, и я видела только балкон перед собой. Вокруг него все тонуло во мраке. Был узкий круг, в котором я видела только балкон, и ничего больше. Один только балкон. И выйдя на него, я перемахнула через перила и бросилась вниз. Я была в совершеннейшем отчаянии!

Своим леденящим душу описанием сужения сознания рассказ вызывает в воображении читателя образ диафрагмы фотоаппарата, отверстие которой максимально сужается при фокусирозании изображения на мелких деталях. Аналогичным образом, в ситуации самоубийства резко сужается диафрагма сознания, и оно концентрируется на одной-единственной цели бегства, исключая из своего поля все остальное содержание — родителей, супруга или детей. В тот момент эти близкие люди не забыты; они просто не вмещаются в узкий фокус суицидальной линзы — они вдруг оказываются за пределами кадра.

А. Альварес, английский писатель и критик, неудачно пытавшийся покончить с собой, описал свои переживания в замечательной книге о суициде «Жестокий Бог». Он так повествует об этом «закрытом мире самоубийцы»:

Как только человек принимает решение уйти из жизни, он оказывается в изолированном, замкнутом, непроницаемом, но совершенно убедительном мире, в котором одна деталь подходит, соответствует другой, и каждое происходящее событие подкрепляет принятое решение. Каждая из таких смертей обладает своей собственной внутренней логикой и неповторимым отчаянием.

Другой писатель, Борис Пастернак, тоже описал суицидальное сужение, касаясь судеб некоторых молодых русских поэтов, преследовавшихся сталинским режимом:

Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания.

Из изложенного с полной очевидностью вытекает одна из первоочередных задач любого добровольного помощника или психотерапевта: «раскрыть ставни», впустив немного света, и хоть в какой-то мере расширить перспективу, помогая человеку увидеть ситуацию под новым углом зрения. Терапевту следует мягко выразить несогласие с предвзятой обращенностью к смерти человека, склонного к самоубийству. Мышление такого человека сужено, часто сведено к дихотомии, включающей только два варианта выбора поведения: да или нет; жизнь такая, как я хочу — или смерть; величие — или прах; будет по-моему — или вообще никак. Следом возникает отчаяние, порожденное ограниченным видением только двух альтернатив, а не трех или большего числа вариантов выбора, какие обычно предлагает повседневная жизнь. Фотоаппарат суицидального сознания заряжен только черно-белой пленкой, не воспроизводящей полутонов.

Я вспоминаю случай, когда одна студентка университета сообщила своей подруге, что купила револьвер с единственным намерением — покончить с собой. Подруга уговорила ее обратиться ко мне, и она пришла в мою приемную в университете. Ей было 20 лет, она не состояла в браке и производила впечатление привлекательной, скромной, серьезной, хорошо материально обеспеченной и преисполненной викторианских предрассудков девушки. За несколько месяцев до нашей беседы она впервые вступила в интимную связь и забеременела. Языком бессознательного она сказала мне, что «не в силах вынести жизнь». Изложила два варианта выбора, которые, как она считала, имелись в ее распоряжении: каким-то образом перестать быть беременной, — то есть повернуть время вспять и вернуться к состоянию до роковой ночи, — или умереть. Роковая, неразрешимая альтернатива. Естественно, что при наличии только этих двух вариантов выбора, самоубийство виделось ей единственно возможным решением.

Я сделал несколько вещей. Сначала взял лист бумаги и с ее, правда очень неохотной, помощью стал составлять некий список, назвав его «Паршивым списком Шнейдмана». Наша беседа протекала приблизительно следующим образом:

— «Вы могли бы доносить беременность, родить ребенка и оставить его у себя» — «Я не могу этого сделать»;

— «Вы могли бы родить ребенка и передать его для усыновления» — «Так я тоже не могу поступить»;

— «Вы могли бы сделать аборт здесь, в этом городе» — «Ну, этого я делать не стану»;

— «Вы могли бы уехать и сделать аборт в другом месте» — «Нет, это не подходит»;

— «Вы могли бы посоветоваться со своими родителями» — «И не собираюсь им об этом говорить!»;

— «Вы можете поговорить с тем молодым человеком» — «Никогда!»;

— «Ну и наконец, у вас остается возможность совершить самоубийство в любое время, зачем же обязательно сегодня?» — Ответа с ее стороны не последовало.

Изначально непререкаемые и непоколебимые установки человека — «не буду», «не могу», «должен», «никогда», «всегда» — это основные темы психотерапии. «Теперь, — произнес я, — давайте взглянем на наш список. Пожалуйста, оцените и расставьте решения по порядку, начиная с тех, которые являются для вас совершенно неприемлемыми, и заканчивая теми, которые менее всего вызывают у вас протест».

К этому моменту уже сам по себе процесс участия в составлении этого списка и атмосфера безоценочного принятия оказали на нее успокаивающее воздействие. Совместными усилиями мы разорвали дихотомию и расширили поле ее зрения. Она проставляла номера напротив решений в списке, каждый раз что-то бормоча о своем несогласии. Но самым важным оказалось то обстоятельство, что самоубийство уже не являлось для нее первым или вторым вариантом выбора. Цифры «1» и «2» она ставила долго и со слезами, но когда она написала «3», я понял, что ее жизнь спасена и мы просто торгуемся, определяя цену жизни, что является вполне приемлемым занятием, а для некоторых людей, по крайней мере изредка, и вполне нормальным состоянием.