Читать онлайн «Социальная психология и история». Страница 47

Почему-то никто не рискнул сказать, что это — законы фантазии. Может быть потому, что само слово “фантазия” вызывает представление о полете воображения, лишенном всяких закономерностей, о таком полете, где не действует земное притяжение и никакая естественная сила, где, следовательно, может быть вообще все чего угодно. Словом, понятие “фантазия” представлялось антагонистом понятию “закономерность”.

Законы дологического мышления Дюркгейм искал в сфере психосоциологии: по его мнению, всякие иррациональные представления и обряды служили для первобытных народов олицетворением самой общности, самого коллектива, вернее, существование общества было тождественно существованию “коллективных представлений”, которые поэтому и должны были отличаться от всех реальных и логически возможных явлений природы.

Фрэзер искал законы дологического мышления в чисто психологических закономерностях ассоциации представлений: при “гомеопатической”, или “симильпой”, ассоциации представлений два в чем-либо схожих явления принимаются за одно и то же, хотя бы это противоречило всякому здравому смыслу и опыту; при “контагиозной”, или “парциальной”, ассоциации представлений часть принимается за целое или что-либо причастное к данному явлению принимается за это явление, опять-таки вопреки рассудку и опыту. Так, изображение, ноготь, тень, имя человека — это то же самое, что и данный человек. Поэтому возникают действия, направленные не на сам объект, а на нечто сходное с ним или причастное к нему, которые Фрэзер и многие другие этнологи называют магическими, а соответствующие представления — магическим мышлением.

Дальше и глубже пошел французский этнолог и философ Леви-Брюль. Он создал обобщенную теорию особенности мыслительных функций людей в первобытных обществах.

Все операции мысли, противоречащие логике современного цивилизованного человека, Леви-Брюль охватил предложенным им “законом партиципации” (сопричастия) и назвал это первобытное мышление прелогическим и мистическим. Он отнюдь не утверждал, как иногда говорят, что первобытный человек вообще не был способен правильно разбираться в природной среде, совершать рациональные поступки. В таком случае дикарь не мог бы достигнуть ни одной практической цели и не мог бы физически существовать. Но, по мнению Леви-Брюля, эти рациональные действия он совершал так же механически, как игрок на бильярде прицеливается и ударяет в шар, точно учитывая угол падения и угол отражения без всяких о том идей. В сфере же собственно мышления, по Леви-Брюлю, царили эти прелогические начала. При этом Леви-Брюль был врагом расизма и отнюдь не приписывал такие особенности мышления прирожденным свойствам слаборазвитых народов — он видел в этом качественно особую ступень исторического развития.

Придя к таким выводам, Леви-Брюль оказался на распутье. Подлинный историзм требовал бы отказа от ничего не объясняющего понятия “мистическое мышление” и углубления психологического и физиологического анализа замеченных странных особенностей человеческого мышления на ранних ступенях его возникновения и развития. Однако по этому пути двинулся не сам Леви-Брюль, а высоко оценивший его наследство психолог материалист Анри Валлон, марксист и коммунист, может быть, самый крупный психолог мира в XX в. Сам же Леви-Брюль остался во власти идеалистической философии и жестоко расплатился за это. Он склонился к взгляду, что мистическое и логическое мышление представляют собой не две ступени развития, а два присущих человеческому духу вечных начала, находящихся в борьбе и соответствующих вере и разуму. Он стал придавать внеисторический характер этой стихии иррациональной и алогической мистики. К концу жизни в своих — посмертно опубликованных — записных книжках Леви-Брюль произвел окончательный выбор между двумя определениями, которые прежде давал первобытному мышлению. Вместо того чтобы отбросить пустопорожнее определение “мистическое” и раскрыть научное содержание определения “дологическое”, Леви-Брюль поступил наоборот: он отрекся от понятия “дологическое мышление”. Осталось только учение о присущей всегда человеческому духу мистической стороне, которая лишь более отчетливо видна в первобытной культуре.

Богатый вклад Леви-Брюля (который сам был преемником достижений плеяды крупных этнологов) в развитие научной мысли воспринял и пытался переработать на путях материализма не один Анри Валлон.

Какими средствами можно было бы анализировать природу этого странного явления, этого сокровища, вытянутого с глубокого дна неводом научного наблюдения и обобщения? Такие этнологи, как Фрэзер, Фиркапдт, Леви-Брюль, были знакомы лишь с ассоциативной психологией своего времени, но еще не располагали опорой ни в физиологии высшей нервной деятельности, ни в лингвистике, или в психофизиологии речи. Между тем, минуя становление “второй сигнальной системы”, в том числе в индивидуальном развитии современного ребенка, не найти ключей к этой тайне. Что загадки древней человеческой фантазии как-то связаны с проблемами языка, понимал еще основатель мифологической школы Макс Мюллер. Возникновение древних мифов он предлагал толковать как “болезни языка”. Но тогда еще не приходило в голову, что слово “болезнь” способно поставить лишь новые проблемы: ведь у болезней есть свои законы, и их надо открыть.

По совсем другому пути пошел едва ли не крупнейший преемник Леви-Брюля — советский лингвист академик Н.Я.Марр.

Не будем входить здесь в существо его лингвистических концепций. Подчеркнем лишь, что Н.Я.Марр искал не формальные законы языка вообще, вне времени и пространства, а связь развития языков с историческим развитием общества и в первую очередь способа производства. Язык, по Марру, выполнял качественно разную роль в разные эпохи развития общества. Идея Леви-Брюля о том, что на противоположном от нас конце истории мышление было принципиально неоднородно современному и что поэтому немыслимо создать какую-либо единую теорию мышления, побудила Н.Я.Марра распространить аналогичное воззрение и на язык. Более того, в трансформации сущности языка и речи от одного конца до другого Н.Я.Марр усматривал основу трансформации самого мышления.

Но все это осталось более в сфере научных догадок, чем строгих доказательств. Н.Я.Марр, обладавший огромной лингвистической и археологической эрудицией, с какой-то титанической силой и энергией нагромождал друг на друга глыбы знаний и гипотез, бесспорных фактов и недоказанных интуиции. Со стороны психологии и физиологии высшей нервной деятельности он, хотя и жил бок о бок с великим И.П.Павловым, не был достаточно образован; поэтому он с полным доверием позаимствовал от Леви-Брюля и ученых сходного направления далекое от научной ясности представление о “магичности” и “мистичности” первобытного мышления. Пустая формула о магической функции речи и мышления в труде, во всей жизни первобытного человека имела только негативное значение: мышление тогда не было мышлением в нашем смысле слова, язык не был языком в нашем смысле слова.

Чем же они были? Своеобразная методика лингвистических исследований, выработанная Марром, но оставшаяся весьма незавершенной и труднопонятной даже для ближайших учеников, названная им “палеонтологическим анализом” современных и исторически известных языков, т.е. как бы выкапыванием из них давно вымерших древностей, дала в его руки осколки, волнующие мысль, но ничего цельного.

В течение долгих лет научное направление академика Н.Я.Марра пользовалось большим, быть может даже непомерно большим авторитетом в лингвистической, этнографической, археологической науке нашей страны. В 1950 г. положение круто изменилось, теория Марра была широко и не во всем убедительно раскритикована. Для современной науки интересна лишь одна сторона дела: с удачной ли позиции его критиковали? Иначе говоря, привела ли критика науку к движению вперед или вспять от Леви-Брюля и Марра? Надо сказать прямо, что для науки психологии (генетической психологии, социальной психологии) это оказалось движением вспять. Критика, как говорится, выплеснула из ванны вместе с водой и ребенка. Более десятилетия оставалась забытой истина марксистской философии, что исследовать природу мышления — это исследовать историю мышления. У мышления нет вне-исторической неизменной природы. Утверждая это, философия имеет в виду не просто изменение содержания мышления, т.е. накопление знаний, — имеется в виду качественно иная структура многих умственных операций людей на противоположном конце истории по сравнению с операциями, допускаемыми нашей современной логикой.

С указанного момента историки и этнографы вернулись к очень упрощенному и в сущности антиисторическому представлению, будто достаточно одного слова “религия” для объяснения всех странностей, всех бессмыслиц духовного мира первобытных времен. Поистине это шаг назад, и весьма ощутимый, сравнительно со скудным теоретическим наполнением даже таких понятий, как “магичность” или “мистичность” первобытного мышления. Расширительное употребление термина “религия” в духе старомодной этнографии лишь ставит загадку: почему этой “религии” мы находим все больше и больше по мере углубления в глубь прошлого, в том числе по мере удаления от классового общества в недра общества доклассового?