Читать онлайн «Экзистенциальная психология». Страница 25

Раздробленность и внутренний раскол в XIX веке

Главной характеристикой второй половины девятнадцатого века был распад личности на части. Эта раздробленность, как мы увидим, была симптомом эмоциональной, психологической и духовной дезинтеграции культуры и индивида. Этот раскол личности был виден не только в психологии и науке того периода, но и в каждом аспекте культуры конца девятнадцатого столетия. Эту раздробленность можно было наблюдать в семейной жизни, прекрасно описанной Ибсеном в "Кукольном доме". Уважаемый горожанин, отделивший свою жену и семью от бизнеса и остального мира, превращает свой дом в кукольный, готовя его гибель. Кто-то может увидеть эту раздробленность в отделении искусства от реальной жизни, использовании искусства в его приукрашенных, романтических академических формах для лицемерного бегства от существования и природы. Сезанн, Ван Гог, импрессионисты и другие современные художники того времени выступали против искусственности в искусстве. Кто-то может увидеть раздробленность в отделении религии от повседневного существования, в отведении ей места только на воскресенье и специальные случаи, в разводе этики и бизнеса. Сегментация была также в психологии и философии. Когда Кьеркегор так страстно боролся против голых, абстрактных причин, говорил о возвращении к реальности, он, конечно же, не был Дон Кихотом, воюющим с ветряными мельницами. Человек Викторианской эпохи видел себя частью разума, желания, эмоции и находил эту картину вполне привлекательной. Предполагалось, что его разум говорит ему что делать, добровольное желание дает ему средства для выполнения этой цели, а эмоции... ну, эмоции в лучшем случае могут быть переведены в навязчивое стремление трудиться, а также они могут быть жестко встроены в викторианские обычаи. Эмоции, которые действительно могли бы расстроить формальную сегментацию, – секс и враждебность, – должны были быть полностью подавлены, или их можно было выпускать только в оргиях патриотизма или в "кутежах" в выходные дни. Эти "кутежи" проводились в Богемии с той целью, чтобы человек, как паровая машина, мог освободиться от лишнего давления, чтобы в понедельник работать с большей эффективностью. Естественно, такой человек должен был делать акцент на "рациональности". Действительно, даже сам термин "иррациональный" означал вещь, о которой нельзя говорить или думать. Викторианский человек, о подавленности или раздробленности которого нельзя было и помыслить, был непременным условием стабильности данной культуры. Шехтель указывает, что горожанину Викторианской эпохи было настолько необходимо убедить себя в собственной рациональности, что он отрицал тот факт, что когда-то был ребенком или что в нем присутствует детская иррациональность и недостаток контроля. Отсюда и происходит тот радикальный разрыв между взрослым и ребенком, который оказался таким важным явлением для исследований Фрейда[56].

Раздробленность шла рука об руку с развитием индустриализации, являясь ее причиной и следствием. Представим себе человека, который может полностью развести различные стороны своей жизни: в одно и то же время каждый день выключает будильник, его действия всегда предсказуемы, его никогда не беспокоят иррациональные вопросы или поэтические образы, он на самом деле может управлять собой как машиной, на рычаги которой он привык нажимать. Безусловно, этот человек очень полезный работник не только в сборочном цехе, но и на более высоких уровнях производства. Как говорили Маркс и Ницше, вывод верен: сам успех индустриальной системы с ее накоплением капитала, размер которого оценивает личное богатство, причем деньги полностью отделены от реального продукта человеческих рук, обладает обратным деперсонализирующим и дегуманизирующим эффектом на человека в смысле его отношения к себе и к другим. Ранний экзистенциализм боролся против дегуманизации, против превращения человека в машину, в элемент той индустриальной системы, на которую он трудился. Экзистенциалисты того периода осознавали, что наиболее серьезной угрозой было присоединение мышления к механизмам, подрывающим индивидуальную ценность и решительность. Они предсказали, что доля мышления будет сокращаться с появлением новых видов технических устройств.

Ученые наших дней часто не сознают, что раздробленность была характерна также для науки того века, наследниками которого мы являемся. Эрнест Кассирер (Ernest Cassirer) назвал девятнадцатое столетие эрой "автономных наук". Каждая наука развивалась в своем собственном направлении, не существовало единого принципа, особенно это касалось наук о человеке. В тот период представления о человеке подтверждались эмпирическими доказательствами, накопленными прогрессивными науками, но "каждая теория становилась прокрустовым ложем, на котором эмпирические факты укладывались таким образом, чтобы соответствовать заранее предполагаемому образцу... Из-за такого развития наша современная теория человека утратила свой интеллектуальный центр. Вместо этого мы получили полную анархию мысли. ...Теологи, ученые, политики, социологи, биологи, психологи, этнологи, экономисты – всё они рассматривают проблему со своей точки зрения... кажется, что каждый автор в конечном счете ведом собственной концепцией и оценкой человеческой жизни"[57]. Неудивительно, что Макс Шеллер говорил: "Никогда человек не был большей проблемой для себя, чем сейчас. У нас есть научная, философская и теологическая антропология, и они ничего не знают друг о друге. Следовательно, у нас больше нет сколько-нибудь ясного и последовательного представления о человеке. Растущее число отдельных наук, занимающихся изучением человека, только еще больше запутывают и затемняют дело, а вовсе не разъясняют нашу концепцию человека"[58].

При поверхностном взгляде викторианский период кажется спокойным, содержательным, упорядоченным. Но это спокойствие было куплено ценой общего подавления, которое со временем становилось все более и более хрупким. Как в случае невротика, раздробленность становилась все более и более ригидной, пока не достигла своего предела – 1 августа 1914 года, когда все рухнуло.

Сейчас следует отметить, что психологической параллелью раздробленности культуры было радикальное подавление личности. Гений Фрейда состоял в том, что он разрабатывал научные техники понимания и лечения раздробленной личности индивида. Но он не видел или увидел это гораздо позже, когда обратил внимание на явления пессимизма и отчаяния[59], что невротическая болезнь в индивиде была только одной стороной дезинтегрирующих сил, которые влияли на все общество в целом. Кьеркегор, со своей стороны, предвидел результаты этой дезинтеграции в эмоциональной и духовной жизни индивида: тревога, одиночество, отстранение людей друг от друга и в конечном счете состояние, которое приведет к крайнему отчаянию, отчуждению человека от самого себя. Ницше описал эту ситуацию еще более ярко: "Мы живем в эпоху атомов, атомного хаоса". Из этого хаоса Ницше увидел, предсказал коллективизм двадцатого столетия: "...ужасное видение... Национальное государство... и стремление найти счастье никогда не будет сильнее, чем тогда, когда оно должно быть поймано между сегодня и завтра, потому что послезавтра вся эта охота может закончиться..."[60]. Фрейд видел эту личностную раздробленность в свете естественных наук, он пытался сформулировать технические аспекты этой проблемы. Нельзя сказать, что Кьеркегор и Ницше недооценивали важность особого психологического анализа, но их в большей степени волновало понимание человека как существа, которое подавляет, которое отказывается от сознавания себя, чтобы защититься от реальности, вследствие этого он страдает невротическими симптомами. Странный вопрос: что значит тот факт, что человек, существо-в-мире, который может сознавать, что оно существует, может знать свое существование, должно выбрать, или его заставляют выбрать, блокировку этого сознавания, в результате чего страдает от страха, отчаяния и компульсивных желаний саморазрушения? Кьеркегор и Ницше прекрасно сознавали, что "болезнь души" западного человека намного глубже и обширнее, что не позволяет объяснить ее только специфическими индивидуальными или социальными проблемами. Что-то было абсолютно неверно в отношении человека к самому себе. Человек стал для себя большой проблемой. Ницше называл это "верным утверждением Европы: вместе со страхом человека мы потеряли и любовь, доверие к нему, желание быть с человеком".

Теперь мы обратимся к более детальному сравнению того, как понимали западного человека Кьеркегор и Ницше, чтобы более отчетливо увидеть их взаимосвязь с методами и идеями Фрейда.