Читать онлайн «Самоубийство и душа». Страница 35

Любой аналитик черпает познания из философии, этнологии, искусства, религии и мифологии, предпочитая эти источники ортодоксальной медицине, так как эти области знаний представляют формулировки объективной психики. Они описывают то, как душа видит и переживает жизнь и смерть. Аналитика спрашивают, как справляться с проблемами, не относящимися к излечению болезни и приведению в порядок здоровья; эти проблемы касаются вопросов "как жить" и "как умереть". Продолжительные, содержательные полемики на эти темы поддаются многосторонней амплификации. Они в большей степени, чем науки, касаются человеческой природы, и медицина приносит меньше пользы, чем миф, с его точным описанием подробностей в воображении и поведении, показывая, как психическое помещает на более фундаментальные и объективные уровни свои проблемы и альтернативные решения.

Каждое сновидение перечисляет эти вечные проблемы на некоем вечном языке, перемешивая их со случайными мелочами обстоятельств. Аналитик обязан воздерживаться от снижения проблем каждого уровня на другой, более упрощенный, но посредством полемической беседы со сновидцем ему удается объединить эти уровни. Позиция аналитика — одна нога внутри, а другая снаружи — означает не только знание и понимание, непредубежденность и причастность, но сверх всего — понимание личностного уровня психического в свете знания объективного уровня. Такая позиция обеспечивает аналитику непредубежденность изнутри, некоего рода символическое мышление, совершенно отличающееся от положения, в котором одна нога, стоящая снаружи, опирается на медицинский пьедестал.

"Там, где есть жизнь, есть и надежда" — такова максима врача. Надежда поднимает дух пациента, укрепляя в нем волю к жизни. Врач никогда не осмеливается отнять у него надежду. В этом заключается сущность его терапевтической установки.

Эта максима содержит нечто большее, чем секулярное, медицинское указание, утверждающее, что до тех пор, пока пациент жив, существует надежда на его излечение. Максима констатирует тождество жизни и надежды. Там, где есть жизнь, есть и надежда. А эта надежда — сама воля к жизни, желание будущего, или, как ее определяет словарь, "страстное ожидание". Как смогли бы мы продолжать жить без нее; что означает без надежды слово «завтра»? В основе максимы врача — идея о том, что основной побуждающей силой человека вполне могла бы быть надежда, так же как безнадежность — атмосфера самоубийства. Томас Элиот выразил это так:

Ступай, ступай, ступай, — сказала птица, — род человеческий Не может вынести слишком много реальности.

Но если надежда — фундаментальная эмоциональная сила жизни, то, возможно, она и, как намекает на это Элиот, противоположность самой себе — фундаментальный обман, поскольку именно ожидание и надежда уводят нас от настоящего момента.

Вероятно, стоит вспомнить мифы о происхождении надежды в мире. В Индии надежда связана с именем Майи, Великой Богини, искушающей нас круговоротом иллюзий. Подобно Майе, надежда завораживает неисчислимыми прихотями нашей судьбы. Нас опутывает паутина надежд, которые являются волей к жизни, переживаемой как проекции в ожидании будущего. Как фундаментальная эмоция, надежда Майи могла бы стать тем, что современная психология называет проецирующей функцией психического, которая никогда не позволит нам уйти, пока мы живы, соблазняя нас движением вперед. На Западе двойником Майи выступает Пандора. В мифах об их происхождении прослеживаются параллели. В греческой мифологии Зевс создал Пандору в виде статуи в натуральную величину, как красиво раскрашенную куклу (первый "сладкий обман"), наделенную добродетелями двадцати греческих божеств. В Индии Великая Богиня появилась на свет как создание, в котором объединился весь индуистский пантеон, чтобы спасти мир от отчаяния. По другой версии, она возникла в виде Утренней Зари; а затем, как Сати,[21] была создана Брахмой в присутствии двадцати божеств, чтобы соблазнить Шиву сойти вниз с высоты его аскетического отшельничества, для того чтобы могла продолжаться вечная драма жизни, беспрестанно воскресающая и умирающая. С этими персонажами греческой и индуистской мифологии ассоциировались все капризы и пороки человеческой страсти и вся творческая энергия человеческих стремлений (Шива и Брахма; Прометей, Гефест, Зевс).

Пандора первоначально представлялась в виде большого кувшина или сосуда. Как показывает Панофски, этот сосуд в более поздней традиции превратился в ящик. В Пандоре-сосуде взаперти было спрятано все мировое зло. Когда он был открыт (а это должно было произойти неизбежно, подобно тому как Ева, поддавшись искушению запретного плода, принесла Грех в этот мир), наружу ринулись все злые силы — все, за исключением Надежды. Истории о сотворении феноменального мира иллюзий, которые известны в Греции, Индии, в Ветхом Завете, очень похожи.

Сказание Гесиода[22] о Пандоре говорит нам о том, что надежда — одно из тех зол, которые находились в сосуде, и единственное оставшееся в нем. Оно лежит там, скрытое от взоров, в то время как прочее зло, фантазии, страсти и есть те самые проекции, которые мы встречаем во внешнем мире. С помощью интеграции проекций это зло можно было бы снова захватить в плен и поместить в сосуд. Но внутри сосуда пребывает надежда, тесно связанная с динамизмом самой жизни. Там, где есть надежда, существует и жизнь. Мы никогда не сможем встретиться с надеждой непосредственно, как не можем и завладеть жизнью, ибо надежда — это побуждение жить в завтрашнем дне, бездумное стремление вперед, в будущее. Ступай, ступай, ступай…

Не является ли религиозная надежда совершенно другой? Мы находим ответ на этот вопрос в "Послании к римлянам, VIII" апостола Павла: "Ибо мы спасаемся надеждой: но надежда, которую мы видим, — это не надежда: ведь если человек это видит, почему он все еще надеется? Но если мы надеемся на то, чего не видим, то с терпением должны ожидать его". Надежда — это не то, на что человек надеется; человек надеется не на то, что уже известно. Такая надежда — надежда на нечто порочное. Это иллюзия. Снова обратимся к словам Т. Элиота:

Религиозный смысл надежды — в принесении в жертву всех упований. Разве надежда отчаяния, возникающая при столкновении с риском самоубийства, — не религиозная надежда (в которой ожидание — это все)?

Секуляризованная надежда наилучшим образом проявляет себя в медицине. В ходе недавних собраний членов Американского онкологического ббщества докладывалось о некоем эксперте-консультанте, объяснявшем, почему в битве за спасение жизни онкологического пациента никогда не следует сдаваться. Вне зависимости от затрат, боли и психического мучения всегда существует надежда на то, что на протяжении временного облегчения страданий больного медицинская наука сможет разработать лекарство и сохранить ему жизнь. Вопросы качества жизни и вхождения в смерть стремятся отодвинуть на второй план по отношению к главной медицинской цели — продолжению жизни. Жизнь больше не служит чему-то иному, она сама становится своим собственным мерилом.

Уже достаточно сказано о научной медицине; но достаточно ли сказано об анализе? Спасение жизни несет в себе разные значения. Для врача оно означает прежде всего отсрочку смерти. Это просто и ясно. Такое спасение можно оценить измерением: годами, днями, часами. Надежда на спасение, которую предлагают врачи, — это надежда на большее время, то есть на длительность жизни. И надежда, которой служит врач, — это требование пациентом более продолжительной жизни, а не лучшей или преобразованной. Когда жизнь становится собственным мерилом, хорошая жизнь означает просто более длительную, а смерть представляется величайшим злом. Но предположим, что лекарство найдено, уже принесено к изголовью, — какая надежда остается пациенту? Что должно быть сделано для сохранения его жизни, для его спасения? Этот вид медицинской надежды служит секуляризованному спасению, но такого спасения не существует.

Медицина связывает болезнь со смертью, здоровье — с жизнью. Гаубиус из Лейдена (1705–1780) дает следующее определение: "Медицина — хранитель жизни и здоровья от смерти и болезни". В то же время сегодня медицина говорит о необходимости обоснования идеи "естественной смерти", так как аутопсия показывает, что любую смерть можно проследить до остатков болезни. Эта мысль подразумевает, что надежда, благодаря которой мы хотели бы покончить с болезнью, может избавить и от смерти. Однако «нездоровая» жизнь и «здоровая» смерть также являются реальностью. Такая перестановка элементов привычных пар (здоровье — жизнь, болезнь — смерть) предлагает другой способ видения проблем смерти, с которыми сталкивается аналитик. Борьбу с болезнью можно отделить от страха перед смертью, так как болезнь — враг и жизни, и смерти. Болезнь наносит вред не только достойному умиранию, но и достойной жизни. Метафора умирания, бытующая у индусов, показывает, что смерть требует здоровья; человек в надлежащий момент «опадает» с древа здоровья неповрежденным и созревшим. Эта метафора подразумевает, что врач может приложить усилия против болезни не только ради жизни, но и во имя смерти, чтобы позволить своему подопечному прийти к осознанному достижению желанной цели.