Читать онлайн «Моральное животное». Страница 95

Каждое из этих двух утверждений правомерно, но не оба сразу. С одной стороны, корректно говорить о том, что данный развод был неминуем, будучи концом длинной цепи генетических и средовых воздействий, реализованной биохимически. Однако, подчёркивая эту неизбежность, нужно учитывать общественные настроения и таким образом влиять на будущие факторы среды и будущую нейрохимию, влияя на неминуемость будущих разводов, которых в противном случае не было бы. Характеризуя что-то как неминуемое, мы увеличиваем в будущем степень неминуемости его. Говорить людям, что они не виноваты в былых ошибках значит увеличивать вероятность этих ошибок в будущем. Истина вряд ли может быть гарантией нашего освобождения.

Или, если изложить эту мысль иначе, возможно более возвышенно — истина зависит от того, что мы скажем про неё. Если мужчинам сказать, что побуждение к флирту "глубоко естественно" и по существу неудержимо, то этот импульс (по крайней мере, на этих мужчин) может действовать именно так. Тем не менее, во времена Дарвина мужчинам говорили ещё кое-что, а именно, эти животные импульсы — грозные противники, но, прилагая постоянные и упорные усилия, их можно победить. И тогда это стало для многих мужчин истиной. Свобода воли была, в важном смысле слова, создана их верой в неё.

Можно доказывать, что в том же самом смысле их «успешная» вера в свободу воли оправдывает нашу собственную веру в неё. Но не веру в метафизическую доктрину свободы воли. В поведении самодисциплинированных викторианцев нет ничего, что бы опровергало доктрину детерминизма; они были лишь продукты их среды, времени и места, где вера в возможность самосдерживания витала в воздухе, и существовали (поэтому) жёсткие моральные санкции против тех, кто терпел неудачу при решении этой задачи.[96] И эти люди выражают, в некотором смысле, аргументацию за насыщение теми же самыми флюидами нашей атмосферы. Во всяком случае, эти люди свидетельствуют о том, что такое влияние может работать, они — повод полагать доктрину свободы воли «истинной» в полностью утилитарном смысле слова. Но может ли такой прагматизм перевесить реальную истину, может ли самоудовлетворяющаяся «вера» в свободу воли выдержать извечную сомнительность деклараций свободы воли как метафизической доктрины? Но это совсем другой вопрос.

Но, так или иначе, даже если это изобретение преуспевает, и идея насчёт «вины» остаётся удобно здравой, мы должны вернуться к проблеме ограничения её утилитарными рамками: обвинять людей лишь в той мере, в какой их ответственность служит всеобщему благу, не позволяя самодовольству слишком увлекаться (что оно естественно склонно делать). И в то же время мы будем всё ещё сталкиваться с более глубокой проблемой примирения необходимых моральных санкций с безграничным состраданием, которое практически всегда уместно.

Развязывание войны против разводов, сопровождаемой более резкими санкциями против бабников и нулевой терпимостью к их возгласам, что, дескать, флирт «естественен», может как повлечь, так и не повлечь различные издержки. С этой постановкой вопроса разумные люди могут не согласиться. Но пугающий детерминизм — это в любом случае проблема, потому что моральные кодексы некоторых видов без сомнения желательны. Мораль, в конце концов, является единственным способом собрать урожай плодов различных ненулевых сумм, особенно тех плодов, которые выращены не межродственным и не взаимным альтруизмом. Мораль заставляет нас не игнорировать проблемы блага иных людей, чем родственники и друзья, повышая полное благосостояние общества. Вам не нужно быть утилитаристом, чтобы знать, что есть добро.

На деле мораль — не единственный способ собрать эти специфические плоды. Но этот способ наиболее дёшев и наименее отталкивающ. Всё общество, в котором никто не водит автомобиль в подпитии, выигрывает материально. И большинство из нас предпочло бы видеть согласие, проводимое в жизнь внутренним моральным кодексом, а не вездесущей силой полиции. Это точный ответ людям, спрашивающим, почему понятия типа «морали» и «ценностей» нужно принимать всерьёз. Не потому, что традиции хороши сами по себе. Но потому, что только сильный моральный кодекс способен предложить нематериальные выгоды от ненулевой суммы, не требуя много полицейских.[97]

Джон Стюарт Милль понимал, что моральные кодексы могут быть удушливы и жутки, как вездесущая полиция. В своей книге "На свободе" он сетовал на жизнь "под надзором враждебной и устрашающей цензуры". Может показаться как минимум ироничным то, что эта ода моральной строгости была написана сразу после написания оды этической философии Милля, утилитаризма.

Реально Милль сетовал не на сильные моральные императивы, но на императивы сильные и бессмысленные. А именно, на императивы, запрещающие поведение, не вредящее никому, и тем самым не оправданные с точки зрения утилитаризма. В те дни различные нетрадиционные жизненные ориентации, типа гомосексуализма, рассматривались как серьёзные преступления против человечества, хотя было трудно найти человека, которому они вредят. Развод также был фактически скандальным явлением, даже если и муж, и жена хотели его, и у них не было детей.[98]

Но не все правила казались столь абсурдными для Милля. Фактически он многозначительно уклонился от обсуждения общего права выхода из брака. Излагая свои взгляды на брачную ответственность в труднопонятных абстрактных оборотах, он писал: "Когда человек либо особым обещанием или поведением склонил другого полагаться на его продолжение действовать некоторым образом, чтобы строить ожидания и расчёты, и рисковать частью его жизни после этого предложения, с его стороны возникает новый набор моральных обязательств к тому человеку, который, возможно, может быть отвергнут, но не может быть проигнорирован". И касательно выхода из брака при наличии детей: "Если отношения между двумя договаривающимися сторонами…, как в случае заключения брака, породили третьи лица, обязательства возникают с обеих договаривающихся сторон к тем третьим лицам, исполнение которых или, во всяком случае, способ исполнения должен затрагивать вопросы продолжительности или разрыва отношений между исходными сторонами контракта". Другими словами, покидать семью плохо.

Раздражение Милля, описанное в его книге "На свободе", вызвано тяготами викторианской морали, но не морали самой по себе. Он написал, что в отдалённом прошлом было время, когда "спонтанности и индивидуальности было в избытке, и социальные принципы должны были сурово бороться с ними…". Тогда, наоборот, трудности должны "побуждать людей, сильных телом и духом стараться повиноваться неким правилам, требующим управления своими импульсами". Но "общество теперь явно взяло верх над индивидуальностью, и теперь опасностью, угрожающей человеческой природе, является не избыток, но дефицит индивидуальных импульсов и предпочтений". Трудно сказать, высказал бы Милль то же самое суждение, если оказался в дне сегодняшнем.

Конечно, Милль атаковал бы не остатки бессмысленного викторианизма, типа гомофобии. Но мог бы весьма не одобрить ни тот сорт гедонизма,[99] который в конце 1960-х был ассоциирован с левым мировоззрением (наркотики-галлюциногены и секс), ни тот сорт его, что в 1980-х был ассоциирован с правым мировоззрением (наркотики-негаллюциногены и дорогие автомобили).

Скорее всего, Милль трактовал бы гедонизм как (в моральных координатах) честную игру, если он не травмировал бы никого, кроме самого гедониста. Милль написал, что мы не должны наказывать людей за пренебрежение к их личному долговременному благосостоянию в пользу сиюминутных животных импульсов, однако, они должны иметь в виду, что поскольку они — опасные модели для подражания, мы вправе дистанцироваться от них и можем удерживать наших друзей от следования их примеру. "Человек, демонстрирующий безрассудство, упрямство, самомнение, не могущий жить умеренно, не могущий удержать себя от пагубных слабостей, преследующий животные удовольствия за счёт удовольствий от глубоких чувств и интеллекта, не должен удивляться тому, что мнение о нём будет понижено, и люди будут питать к нему менее благосклонные чувства.

Вот здесь либерал Джон Стюарт Милль встречается с пуританином Сэмюэлем Смайлсом. Хотя Милл высмеял идею "радикально испорченной" человеческой природы, которая должна быть подавлена во имя духовного прогресса, он, тем не менее, сомневался, что высокие чувства, питающие мораль, могли бы цвести без должного ухода. Он писал: "Правда — это, может быть, единственный пункт превосходства человеческого характера, который нельзя назвать бесспорно несовместимым с врождёнными позывами человеческой природы". Сам Смайлс не мог сказать лучше. В целом неблагостное представление о человеческом характере лежало в основе его акцента в «Самопомощи» на усердной сдержанности. Действительно, несмотря на, по-видимому, противоположные уклоны книг 1859 года Смайлса и Милля, взгляды этих двух людей совпадали весьма широко. Оба (наряду с Дарвином) признали левоцентристские политические реформы тех дней, равно как и их философскую канву, Смайлс был большой поклонник утилитаризма, который в то время был известен как "философский радикализм".