Читать онлайн «94 Избранные труды по языкознанию». Страница 71

Обладая новым общественным устройством, полностью утратив зависимость от распавшегося государственного аппарата, укрепившись после слияния с пришедшими сильными и мужественными племенами, западные нации должны были вступить на новые пути во всех областях деятельности духа. Новые формы, возникшие таким образом, обусловили объединение религиозного, воинского и поэтического духа, что оказало самое благоприятное и решающее влияние на язык. У этих наций начался расцвет новой, овеянной поэзией творческой юности, до некоторой степени сходный с тем, который отделен от нас тьмой предыстории.

Хотя расцвет новых западных языков и литератур, когда они достигли такого состояния, что способны были состязаться со своим родоначальником, явно нужно считать обязанным внешнему историческому импульсу, все же, как мне кажется, существенную роль сыграла в этом процессе и еще одна, уже мельком затронутая выше (см. с. 221) причина, особенно касающаяся языка (и поэтому ее вполне уместно рассмотреть именно здесь). Преобразования, которым подвергся римский язык, были, вне всякого сомнения, глубже, сильнее и внезапнее, чем те, которые испытал греческий. Их можно уподобить настоящему разрушению, тогда как греческий был затронут лишь отдельными искажениями и разложением отдельных форм. В этом примере, как и в некоторых других примерах из истории языков, видна двоякая возможность перехода языка, богатого формами, в более бедное состояние. В одном случае искусный строй языка распадается, но воссоздается вновь, хотя и в менее совершенном виде. В другом случае увядающему языку наносятся лишь отдельные, вновь и вновь зарубцовывающиеся раны; абсолютно нового языка не возникает, продолжает жить, хотя и в плачевном состоянии, устаревший язык. Поскольку греческое царство еще долго продолжало существовать, несмотря на свою дряхлость и слабость, то продолжал существовать и старый язык, еще долго служивший сокровищницей, из которой все время черпали и к которой в качестве эталона постоянно обращались. Ничто не доказывает с такой убедительностью различия в этом отношении между новогреческим и романскими языками, как то обстоятельство, что все попытки в новейшее время возродить и очистить новогреческий язык неизоежно сводились к возможно оолыне- му его приближению к древнегреческому. Испанцу или итальянцу никогда не пришла бы в голову мысль о такой возможности. Романские нации оказались на совершенно новом пути, и ощущение неотвратимости его придало им мужества для продвижения к цели в том направлении, которое указывал индивидуальный дух каждой из них, ибо путей возврата уже не было. С другой стороны, как раз это отличие от романских языков ставит новогреческий язык в более выгодное положение. Существует огромное различие между языками, вырастающими друг из друга в процессе внутреннего развития и являющимися родственными отпрысками одного и того же ствола, и языками, которые воздвигаются на развалинах других языков, то есть в результате действия внешних обстоятельств. В первых, не потревоженных мощными революциями и существенными смешениями с другими языками, почти каждое выражение, слово или форма своими корнями уходят в необозримые глубины, ибо такие языки большей частью сохраняют в себе свою собственную основу, и только они могут похвастаться тем, что удовлетворяют сами себя и обладают необходимой последовательностью в своих собственных рамках. Романские языки, очевидно, находятся совсем в другом положении. Они полностью основываются, с одной стороны, на уже мертвом языке, с другой — на неродственных языках. Поэтому при исследовании происхождения всех выражений оказывается, что в большинстве случаев они восходят, проходя через весьма короткий ряд промежуточных форм, к чужой, незнакомой данному народу области. Даже в грамматической части, почти или совсем чистой от иноязычных элементов, последовательность образований, когда она на самом деле налицо, устанавливается лишь со ссылкой на чужой язык-источник. Глубокое понимание этих языков и осознание того влияния, которое оказывает на каждый язык внутренняя гармоническая взаимосвязь всех его элементов, возможны поэтому, если исходить из них самих, лишь наполовину, и для углубления этого осознания необходимо прибегать к материалу, недоступному для народа, говорящего на данном языке. В обоих типах языков исследователь может оказаться вынужденным обращаться к данным более ранних языков. Однако различие между ними становится очевидным, если сравнить то, как недостаточность внутриязыкового объяснения для римского языка приводит к санскритскому материалу, а для французского — к римскому. Очевидно, что в последнем случае преобразования более подвержены произволу, обусловленному внешним влиянием, и от этого влияния зависит даже естественный, аналогический ход развития. Что касается новогреческого языка, то именно потому, что последний не превратился в новый язык в собственном смысле этого слова, он находится в совершенно ином положении, нежели то, которое было описано здесь на примере романских языков. В ходе времени он может освободиться от смешения с иностранными словами, поскольку, за весьма редкими исключениями, последние не так глубоко проникли в его жизнь, как в жизнь романских языков. Настоящая же его основа — древнегреческий язык — также не может казаться народу чужой. Если народ и не может более охватить мыслью все искусное целое древнегреческого языка, то все же большинство элементов древнегреческого он должен считать принадлежащими также и своему языку.

Указанное различие, несомненно, существенно для понимания самой природы языка. Однако сомнительно, чтобы оно оказывало значительное влияние на дух и характер нации. Против этого можно справедливо возразить, что всякое наблюдение, выходящее за пределы современного состояния языка, чуждо народу, что поэтому самообъяснимость органически замкнутых в себе языков как таковая не приносит никаких плодов и что каждый язык, каким бы способом он ни произошел из другого языка, пройдя многовековой путь развития, уже тем самым оказывает на нацию вполне достаточное влияние. Действительно, можно думать, что среди древних, предстающих перед нами как материнские, языков могут встретиться и такие, которые возникли аналогично романским, хотя внимательное и точное исследование могло бы вскрыть для нас их необъяснимость из их собственного языкового материала. Но в темноте, скрывающей формирование души и наследование духовной индивидуальности, бесспорно явной остается бесконечно могущественная взаимосвязь между тканью языка и совокупностью мыслей и чувств. Не может поэтому не иметь значения различие между ситуациями, когда восприятие и образ мыслей закрепляются на протяжении непрерывной цепи поколений за одними и теми же звуками, пронизывая их своим содержанием и теплом, и когда такой самодовлеющий ряд причин и следствий подвергается мощным инородным воздействиям. И здесь, правда, образуется новая целостность; время лучше исцеляет раны языка, нежели других областей человеческого духа. Но нельзя забывать и о том, что эта целостность восстанавливается лишь постепенно, и поколения, живущие в то время, когда она еще не упрочена, также играют свою роль в общей цепи. Поэтому кажется, что то, говорит ли народ на языке, целиком чистом от посторонних влияний, являющемся результатом исключительно органического развития, или же на языке другого типа, никак не может не оказывать влияния на глубину духовности, тонкость восприятия и силу убеждений. Следовательно, при характеристике наций, владеющих языками второго типа, не должно оставаться неисследованным, насколько эти нации смогли восстановить тем либо иным способом равновесие, нарушенное воздействием их языка, и не удалось ли им, может быть, превратить бесспорные недостатки в новые преимущества?

35. Мы достигли теперь одного из конечных пунктов настоящего исследования.

В краткой формулировке всего изложенного, в той мере, в какой это необходимо для связи с дальнейшим, предлагаемый здесь взгляд на язык существенным образом основывается на представлении о том, что последний является одновременно необходимым завершением мышления и естественным развитием врожденной способности, характеризующей человека как такового. Это не есть, однако, развитие инстинкта, которое можно было бы объяснять чисто физиологически. Не будучи актом непосредственного сознания и даже актом внезапной спонтанности и свободы, язык все же может принадлежать лишь существу, наделенному сознанием и свободой, исходя таким образом из непостижимых для него самого глубин его индивидуальности и из деятельности заложенных в нем сил. Ведь язык целиком зависит от бессознательной энергии, приводящей в действие человеческую индивидуальность, и от формы, в которую этот процесс выливается. Однако вследствие такой связи с индивидуальной реальностью, а также в силу ряда других, дополнительных, причин, язык в то же время оказывается подверженным влиянию обстоятельств, окружающих человека в мире и воздействующих даже на акты его свободы. В языке, в той мере, в какой он является реальным достоянием человека, различаются два конститутивных принципа: внутреннее языковое сознание (под которым я понимаю не особую силу, но всю совокупность духовных способностей относительно к образованию и употреблению языка, то есть лишь направление) и звук — постольку, поскольку он зависит от свойств органов и основывается на уже усвоенном. Внутреннее языковое сознание — это принцип, объемлющий язык изнутри, придающий всему изначальный пмпульс. Звук сам по себе можно было бы уподобить пассивной, укладывающейся в определенные формы материи; лишь приобретая артикулированный характер благодаря проникновению в него языкового сознания и тем самым нераздельно объединяя в себе находящиеся в постоянном взаимодействии интеллектуальную и чувственную силу, звук превращается в наделенное постоянной символизирующей функцией истинное и даже, по-видимому, самостоятельное творческое начало языка. Общий закон существования человека в мире состоит в том, что он не может породить ничего, что немедленно ке превратилось бы в фактор, оказывающий на него обратное воздействие и обусловливающий его дальнейшее творчество; так и звук в свою очередь меняет установки и поведение внутреннего языкового сознания. Таким образом, всякое новое творение не просто сохраняет направление первоначальной силы, но принимает ориентацию, складывающуюся из первоначальной и привнесенной тем, что было ранее сотворено. Поскольку врожденная способность к языку является общей для всех людей и каждый должен носить в себе ключ к пониманию всех языков, то отсюда следует, что форма всех языков в своих существенных чертах должна быть одинаковой и всегда направленной к достижению общей цели. Различия могут проявляться только в средствах и только в границах, совместимых с достижением цели. Тем не менее различия между языками многообразны и затрагивают не только звуки (что привело бы только к различному обозначению одних п тех же вещей), но также и использование языковым сознанием звуков применительно к языковой форме и даже собственно трактовку этой формы. Деятельность самого по себе языкового сознания, постольку поскольку языки всего лишь формальны, должна была бы привести к их единообразию, ибо оно должно требовать от всех языков правильного и регулярного строения, которое может быть только одним и тем же. В действительности, однако, дело обстоит иначе — отчасти из-за обратного воздействия звука, отчасти из-за индивидуальности проявлений внутреннего сознания. Дело в том, что все зависит от той энергии, с которой оно воздействует на звук и превращает последний в живое выражение мысли во всех ее тончайших оттенках. А эта энергия не может быть повсюду одинаковой, не может повсюду обнаруживать одинаковую интенсивность, живость и регулярность. Не всегда она также поддерживается равной склонностью к символической трактовке мышления и равным эстетическим наслаждением богатством звуков и их согласием. Все же устремления внутреннего языкового сознания всегда остаются направленными на единообразие в языках, и даже отклоняющиеся формы оно старается тем или иным способом вернуть на правильный путь. Напротив, звук — это поистине принцип, умножающий различия, так как звук зависит от свойств тех органов, которые главным образом участвуют в образовании алфавита, представляющего собой, как показывает соответствующий анализ, основу каждого языка. Далее, как раз артикулированный звук имеет свои собственные законы и навыки, основанные частью на легкости, частью на благозвучии произношения; хотя они в свою очередь вносят некоторое единообразие, но при конкретном применении неотвратимо приводят к появлению различий. Наконец, поскольку мы никогда не имеем дела с языком в его непосредственных истоках, звук всегда опирается на предшествующие этапы развития и подвержен иноязычным влияниям. Во всем этом вместе заключаются причины неизбежного разнообразия строения человеческих языков. Языки не могут иметь одинаковое строение, поскольку нации, говорящие на них, различны и образ их жизни обусловливается различными обстоятельствами.