Читать онлайн «Очерки по психологии аномального развития личности». Страница 10

Вместе со смещением мотива из широкого поля деятельности на выполнение узкого действия происходит и соответственное смещение смысла деятельности, ибо «каков мотив деятельности, таков и смысл для субъекта его действий» (Леонтьев, 1966). Происходит то, что можно было бы обозначить как «сокращение смысловых единиц деятельности». Сложная опосредованная деятельность теряет смысл для больного, главным же становится выполнение отдельных, ранее вспомогательных действий, которые теперь, в свою очередь, становятся смыслообразующими для более мелких и примитивных действий.

Перенесение мотива из широкой деятельности на выполнение узкого вспомогательного действия можно показать и экспериментально, как будет указано в очерке V (при исследовании больных методом пресыщения).

Из общей психологии известно, что чем более опосредована деятельность, тем более она осознана, тем сложнее и разнообразнее способы удовлетворения человеческих потребностей. Именно ясное осознание цели, всех возможных путей к ней, дает возможность человеку по своему усмотрению пользоваться теми или иными действиями, сознательно управлять своим поведением.

При эпилепсии деятельность, обедненная до уровня того, что в норме служит вспомогательным действием, становится чрезвычайно мало опосредованной. Она лишена гибкости, стереотипна, жестко закреплена на одних и тех же способах удовлетворения. Если учесть, что выполнение такой «редуцированной» деятельности несет для больных определенный личностный смысл, то становятся понятными многие неадекватные поступки больных эпилепсией. Так, например, больные не терпят малейших нарушений заведенного ими порядка. Один из больных (упомянутый выше мастер по ремонту холодильников), который, в общем‑то, любит своих детей, буквально истязает свою малолетнюю дочь за пятно на скатерти или измазанное платье. Другой больной ударил свою жену за то, что она случайно изменила порядок расположения вещей в его комнате. Подобных примеров — множество в историях болезни эпилептиков, но уже из сказанного видно, что в ходе болезни аккуратность, педантичность становятся не просто компенсацией (пусть и неудачной), но определенным отношением к миру, определенным восприятием мира, определенной социальной позицией, т. е. чертой характера, чертой личности.

Механизм образования патологической педантичности описан здесь, конечно, схематично. В данном анализе не учитывались, например, существенные различия между формами болезни и другие особенности клиники эпилепсии. Однако те закономерности, которые мы наблюдали при формировании патологической педантичности, достаточно типичны и для образования других черт больных эпилепсией.

В основе их формирования также лежит переход от «широкой» к «узкой» деятельности, жесткое закрепление на одних и тех же способах выполнения, «сокращение смысловых единиц деятельности».

Возьмем, например, такую характерную черту, как злопамятность больных, которая, по видимости, противоречит сведениям о существенных нарушениях памяти и мышления при эпилепсии (Зейгарник, 1962; Петренко, 1976). Как же при дефектах памяти больные оказываются способными прочно и надолго запоминать?

Нельзя разрешить этот парадокс, исходя лишь из неврологических особенностей болезни. Необходимо обратиться к анализу психологической структуры деятельности при эпилепсии.

Описанное редуцирование деятельности, точнее, превращение некогда вспомогательных действий в самостоятельные деятельности, неизбежно меняет смысловое отношение к миру. То, что для здорового является пустяком, а иногда и вовсе незаметной деталью, для больного имеет прямой, нередко внутренне аффективно насыщенный смысл. Вот почему больной может долго помнить и мстительно сохранять в себе воспоминания о некогда полученной обиде, о которой нередко не знает сам виновник, «оскорбитель», поскольку и не предполагает, что его действия были истолкованы как обидные. Так, немецкий психиатр Г. Груле приводит слова одного эпилептика: «Вы не думайте, что мои способности или, скажем, граница моего разума, или рассудочные мои функции пострадали таким образом, что я не помню, как вы, когда меня увидели 26 ноября 1901 года в половине четвертого днем на улице Гёте в первый раз, обошлись тогда со мной, если позволите так выразиться, достаточно неблаговидно и оскорбительно на меня посмотрели» (Груле; цит. по: Гиляровский, 1938, с. 350). Понятно, что на месте больного нормальный субъект мог бы легко объяснить происшедшее рассеянностью профессора или какой‑нибудь яругой причиной, не придав ему сколько‑нибудь важного значения. Надо быть больным эпилепсией, т. е. иметь все присущие ему искажения структуры деятельности, чтобы этот эпизод преобразовать в своем восприятии в смертельное оскорбление и накрепко запомнить все его самые мельчайшие детали.

Или такая широко известная черта больных эпилепсией, как постоянная забота о своем здоровье. Само ее возникновение вполне понятно, ведь эпилепсия — тяжелое прогрессирующее заболевание. Судорожные припадки, особенно в начале болезни, вызывают целую гамму тягостных переживаний. По мнению М. Ш. Вольфа (1969), к ним следует в первую очередь отнести навязчивый страх перед припадком и его последствиями; реакцию стыда и боязни «разоблачения»; синдром ожидания «ухудшения» своего состояния; особую установку на получение «немедленного радикального излечения», различные ипохондрические реакции. Естественно, что больные готовы строго выполнять все предписания врача, поскольку они знают, что всякое нарушение режима лечения может привести к появлению новых припадков.

Вначале больные рассматривают заботу о своем здоровье прежде всего как необходимое средство для продолжения привычной им деятельности (работы, учебы, и т. д.). Со временем эта забота уже не подчиняется более дальним мотивам, а становится самоцелью. Наконец, в поздних стадиях болезни для больных нередко становится главным уже не сама по себе забота о здоровье, а тщательное, педантичное выполнение тех или иных врачебных процедур. Известно, что иногда больной эпилепсией способен устроить скандал в больничной палате, если ему вместо привычных таблеток дадут порошки или таблетки иной формы и размера. Все объяснения медицинского персонала, что по составу это то же самое лекарство, могут быть совершенно напрасными. Для больного главным и смыслообразующим становится самый прием таблеток строго определенного типа, т. е. то, что раньше было лишь вспомогательным средством и могло быть поэтому заменено другим, адекватным ему средством. В результате меняется и характер заботы о своем здоровье. Эта забота перестает отвечать объективным требованиям, становится патологической.

Подведем некоторые итоги. Прежде всего анализ изменении личности при эпилепсии подтверждают общие положения, высказанные выше. Мы видели, что сфера психологического развивается по собственным, присущим только ей законам, а не по законам, диктуемым биологическими особенностями болезни. Из этого не следует, что можно игнорировать или умалять значение этих особенностей. Речь идет о том, чтобы найти нх действительное место и роль. Роль эта, по–видимому, заключается в том, что ею определяются (в случаях неблагоприятного течения болезни можно сказать резче, диктуются) как бы все более сужающиеся рамки возможностей нормального течения психических процессов. Вне этих условий невозможно появление специфически патологических черт личности, как невозможна и сама психическая болезнь. Поэтому изменения психики следует рассматривать не изолированно от биологических особенностей болезни, а как постоянно протекающие в особых, не имеющих аналога в норме, условиях, диктуемых болезненным процессом.

Изменить биологические условия болезни — задача не психологическая, а медицинская. Но перед клиникой и психологией стоит и другая важнейшая задача — возвращение больного к активной жизни, его трудовая, социальная, семейная реадаптация. И решение этой задачи немыслимо без широких патопсихологических исследований.

Личность больного человека не просто пассивно приспосабливается к биологическим условиям, но способна преодолевать их. Конечная цель патопсихологического изучения личности и есть нахождение путей преодоления этих условий, путей полноценной компенсации первичных, идущих от болезни симптомов.

В заключение затронем вопрос о том, насколько специфичен психологический процесс формирования аномалий личности, т. е. насколько он отличен по своим внутренним механизмам от формирования нормальной личности.

Поставив такой вопрос, мы сразу сталкиваемся с острой методологической проблемой соотношения нормы и патологии, нормальных и патологических механизмов в развитии личности. Не касаясь здесь различных точек зрения и дискуссий по этому поводу, перейдем сразу к тому выводу, который, как нам кажется, вытекает из проведенного анализа.