Читать онлайн «Сознающий ум. В поисках фундаментальной теории». Страница 7

В соответствии с феноменальным понятием ментальное характеризуется тем, как оно чувствуется; в соответствии с психологическим понятием ментальное характеризуется тем, что оно делает. И речь здесь не идет о столкновении двух этих понятий ментального. Ни одно из них не является единственно верным анализом ментального. Они покрывают различные феномены, но обе эти группы феноменов совершенно реальны.

Иногда я буду говорить о феноменальном и психологическом «аспектах» ментального, иногда — о «феноменальном ментальном» и «психологическом ментальном». На этой ранней стадии я не хочу предрешать каких-либо вопросов о том, не окажутся ли они одним и тем же. Не исключено, что всякое феноменальное состояние является психологическим состоянием, играя важную роль в продуцировании и объяснении поведения. Возможно также, что всякое психологическое состояние тесно соотнесено с феноменальным. Пока для нас важно лишь концептуальное различение этих двух понятий: быть феноменальным состоянием — значит переживаться определенным образом, быть психологическим состоянием — значит играть надлежащую каузальную роль. Эти различные понятия не должны объединяться, по крайней мере на начальных этапах рассмотрения.

Конкретное ментальное понятие обычно может быть проанализировано или как феноменальное понятие, или как психологическое понятие, или как комбинация того и другого. К примеру, ощущение в его главном смысле лучше всего трактовать как феноменальное понятие: ощущать — значит находиться в состоянии определенного чувствования. А вот понятия обучения и памяти могли бы лучше всего толковаться как психологические. Обучение чего-либо, при первом приближении, — это надлежащая адаптация поведенческих способностей этого нечто в ответ на определенные воздействия, идущие из его окружения. В общем, феноменальные черты ментального характеризуются тем, каково это — обладать данными чертами для какого-то субъекта, а психологические черты характеризуются сопряженной с ними ролью в порождении и/или объяснении поведения.

Разумеется, такое использование термина «психологический» — условность: оно идет от отождествления психологии с когнитивной наукой в вышеуказанном смысле. Обыденное понятие «психологического состояния», возможно, выходит за эти границы и вполне может включать элементы феноменального. Но от этого словоупотребления ничего не зависит.

Объединение феноменальных и психологических аспектов ментального имеет давнюю историю. Возможно, Рене Декарт несет частичную ответственность за это. Его знаменитое учение о самопрозрачности ума приблизило его к отождествлению ментального и феноменального. Декарт считал, что всякое ментальное событие является cogitatio, то есть являет собой содержание некоего опыта. К этому классу он присоединил воления, намерения и любые мысли. Отвечая на «Четвертые возражения», он писал:

Что же касается моего утверждения, что в нашем уме, поскольку он — вещь мыслящая, не может оставаться ничего не осознанного, то оно представляется мне само собой разумеющимся, ибо в уме, рассматриваемом таким образом, не может быть ничего, что не было бы мыслью или чем-то зависящим от мысли; в противном случае оно не имело бы никакого отношения к уму — вещи мыслящей; и у нас не может быть ни одной мысли, которую мы бы не осознавали в тот самый момент, когда она у нас появляется. (Перевод С. Я. Шейнман-Топштейн.)

И даже если Декарт на деле не отождествлял психологическое с феноменальным, он по крайней мере допускал, что всё психологическое, достойное именоваться ментальным, имеет сознательный аспект[6]. Для Декарта понятие бессознательного ментального состояния — это противоречие.

Разделение этих аспектов ментального было обязано прогрессу в области скорее не философских, а психологических теорий. Всего лишь сто лет назад такие психологи, как Вильгельм Вундт и Уильям Джемс, оставались картезианцами в том, что они использовали интроспекцию для исследования причин поведения и строили психологические теории на основе интроспективных данных. Соответственно, феноменология была сделана арбитром психологии. Но появившиеся вскоре после этого разработки привели к утверждению психологического как автономной области.

Прежде всего речь идет о развитой Фрейдом и его современниками идее о том, что многие ментальные акты имеют бессознательный характер и что могут существовать бессознательные убеждения и желания. Сам факт того, что это понятие казалось когерентным, свидетельствует об использовании нефеноменального анализа мышления. Фрейд, похоже, каузально конструировал понятия. В самом общем виде желание неявным образом конструировалось как состояние такого рода, которое продуцирует определенное поведение, связанное с объектом желания. Аналогично, в соответствии с его каузальной ролью, конструировалось и убеждение. Конечно, Фрейд не эксплицировал эти анализы, но ясно, что нечто подобное им лежит в основе его использования этих понятий. Эксплицитно же он признавал, что сознательный доступ к какому-либо состоянию несуществен для объяснения им поведения и что сознательность не конституирует бытие чего-то в качестве убеждения или желания. Эти выводы опираются на независимое от феноменальных понятий понятие ментального.

Примерно в то же время бихевиористское движение в психологии полностью отвергло интроспекционистскую традицию. Был разработан новый, «объективный» вид психологического объяснения, в котором не оставалось места для сознания. Этот вид объяснений имел лишь ограниченный успех, но он утвердил идею о том, что психологическое объяснение может игнорировать феноменальное. В теоретических взглядах бихевиористов не было единства: одни признавали существование сознания, но считали, что оно не имеет отношения к психологическим объяснениям, другие вовсе отрицали его существование. Многие из них пошли еще дальше, отрицая существование любых ментальных состояний. Официальной причиной этого было предположение о том, что внутренние состояния не имеют отношения к объяснению поведения, которое может осуществляться исключительно на основе отсылки к внешним данным. Но, возможно, более глубокой причиной было то, что все ментальные понятия были подернуты дымкой уже дискредитированного феноменального.

В любом случае две эти разработки сделали ортодоксальной мысль о том, что объяснение поведения никоим образом не зависит от феноменальных понятий. Сдвиг от бихевиоризма к вычислительной когнитивной науке по большей части сохранил эту ортодоксию. Хотя этот сдвиг вернул определенную роль внутренним состояниям, которые могли даже называться «ментальными» состояниями, в них не было ничего особенно феноменального. Эти состояния допускались именно потому, что они были нужны для объяснения поведения; любые же связанные с ними феноменальные качества оказывались в лучшем случае нерелевантными. В фокусе тем самым оказалось понятие ментального как психологического.

В философии смещение акцента с феноменального на психологическое получило систематическое выражение у Гилберта Райла (Ryle 1949), доказывавшего, что все наши ментальные понятия могут быть проанализированы в терминах определенных видов связанного с ними поведения или в терминах предрасположенности вести себя определенным образом[7]. Эта позиция — логический бихевиоризм — явным образом предвосхитила многое из того, что считается ортодоксией в современной философии психологии. В частности, она являла собой наиболее детальную кодификацию связи между ментальными понятиями и продуцированием поведения.

Райл подавал свою теорию не в качестве анализа лишь некоторых ментальных понятий. Он намеревался охватить ею все такие понятия. Многие полагают, как полагаю и я, что эта установка заведомо непригодна для анализа наших феноменальных понятий, таких как ощущение и само сознание. Многим казалось очевидным, что, когда мы говорим о феноменальных состояниях, мы уж точно не говорим о нашем поведении или о какой-то поведенческой диспозиции. Но в любом случае анализ Райла указал перспективный подход ко многим другим ментальным понятиям, таким как убеждение, радость, желание, притворство и припоминание.

Помимо проблем с феноменальными состояниями, позиция Райла не была лишена и некоторых технических трудностей. Во-первых, естественно допустить, что ментальные состояния продуцируют поведение, но если ментальные состояния сами относятся к поведению или являются поведенческими диспозициями, в противоположность внутренним состояниям, то трудно понять, как они могли бы выполнять эту задачу. Во-вторых, был выдвинут аргумент (Chisholm 1957, Geach 1957), что никакое ментальное состояние не может быть определено одним набором поведенческих диспозиций, независимых от других ментальных состояний. Так, если кто-то убежден, что идет дождь, его поведенческие диспозиции будут меняться в зависимости от того, хочет ли он промокнуть. Поэтому при характеристике поведенческих диспозиций, связанных с данным ментальным состоянием, надо обращаться к другим ментальным состояниям.