Читать онлайн «Человек в поисках смысла». Страница 10

Осуществляя смысл, человек реализует сам себя. Осуществляя же смысл, заключенный в страдании, мы реализуем самое человеческое в человеке. Мы обретаем зрелость, мы растем, мы перерастаем самих себя. Именно там, где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в состоянии изменить ситуацию, — именно гам мы призваны, ощущаем необходимость измениться самим. И никто не описал это точнее, чем Иегуда Бэкон, который попал в Освенцим еще ребенком и после освобождения страдал от навязчивых представлений: «Я видел похороны с пышным гробом и музыкой — и начинал смеяться: не безумцы ли — устраивать такое из-за одного-единственного покойника? Если я шел на концерт или в театр, я обязательно должен был вычислить, сколько потребовалось бы времени, чтобы отравить газом всех людей, которые там собрались, и сколько одежды, сколько золотых зубов, сколько мешков волос получилось бы при этом». И далее Иегуда Бэкон спрашивает себя, в чем мог заключаться смысл тех лет, которые он провел в Освенциме: «Подростком я думал, что расскажу миру, что я видел в Освенциме, в надежде, что мир станет однажды другим. Однако мир не стал другим, и мир не хотел слышать об Освенциме. Лишь гораздо позже я действительно понял, в чем смысл страдания. Страдание имеет смысл, если ты сам становишься другим».

Прежде всего, я должен поблагодарить Академический сенат за приглашение сделать один из пяти научных докладов, организованных в связи с шестисотлетием Венского университета. Сам этот повод побуждает к тому, чтобы оттолкнуться в моем докладе от самой идеи университета. Тому, что на полюсе объекта предстает как идея университета, на полюсе субъекта соответствует универсальность знания. Ведь лишь общее образование может по праву отвечать идее содружества наук. Сегодня мы, однако, сталкиваемся скорее со специализированным образованием. Мы живем сегодня в век специалистов, и то, что они нам сообщают, — это лишь отдельные аспекты действительности под определенными углами зрения. За деревьями результатов исследований ученый уже не видит лес действительности. Исследовательские результаты, однако, не только разрозненны, но и несопоставимы, и очень трудно синтезировать их в едином образе мира и человека. Само по себе расхождение отдельных изображений действительности в течение долгого времени никакого ущерба познанию нанести не должно — напротив, оно служит ему на пользу. При стереоскопическом зрении, например, именно благодаря расхождениям изображений открывается ни много ни мало целое пространственное измерение. Условием и предпосылкой этого, однако, является слияние сетчаточных образов. Аналогичным образом требуется «усилие понятия» (Гегель) для того, чтобы объединить разрозненные результаты научных исследований в единую картину мира и человека.

Колесо развития нельзя повернуть вспять. В наше время, для которого характерна групповая научно-исследовательская работа, мы еще меньше, чем когда бы то ни было, можем обойтись без специалистов. Но ведь опасность заключается отнюдь не в специализации как таковой, да и не в недостатке универсализации, а скорее в той кажущейся тотальности, которую приписывают своим познаниям столь многие ученые в заявляемых ими претензиях на «тотальное знание» (Ясперс). Тогда, когда это происходит, наука превращается в идеологию. Что касается, в частности, наук о человеке, то биология превращается при этом в биологизм, психология — в психологизм и социология — в социологизм. Как мы видим, опасность совсем не в том, что исследователи занимаются специализацией, а в том, что специалисты занимаются генерализацией. Мы все знаем так называемых любителей упрощать. Рядом с ними можно поставить и любителей обобщать, как я бы их назвал. Любители упрощать все упрощают, они все мерят одной меркой. Но любители обобщать даже не довольствуются своей меркой, а обобщают свои результаты. Позвольте продемонстрировать вам наглядный пример. В книге «The Modes and Morals of Psychotherapy» нам предлагается следующее определение:

«Человек — это не более чем биохимический механизм, приводимый в движение системой процессов окисления, питающих энергией компьютеры». Как невролог, я ручаюсь, что вполне правомерно рассматривать компьютер как модель, скажем, центральной нервной системы. Ошибка заключена лишь в словах «не более чем», в утверждении, что человек не представляет собой ничего, помимо компьютера. Да, человек-это компьютер, но одновременно он нечто бесконечно большее, чем компьютер, большее в ином измерении. Нигилизм не выдает себя разговорами о Ничто, а маскируется словосочетанием «не более чем». Американцы называют это редукционизмом. Как выясняется, редукционизм не только редуцирует у человека целое измерение; он укорачивает человека ни много ни мало на специфически человеческое измерение.

Выученному нигилизму, выражающемуся в редукционизме, противостоит пережитый нигилизм — так можно было бы интерпретировать экзистенциальный вакуум. Речь идет об ощущении внутренней пустоты, о чувстве глубочайшей смыслоутраты, с которым мы, психиатры, встречаемся на каждом шагу.

Редукционизм со своей тенденцией реификации, овеществления и деперсонализации человека действует на руку экзистенциальному вакууму. Нижеследующее утверждение молодого американского социолога Уильяма Ирвина Томпсона звучит как преувеличение, хотя на самом деле это не так: «Люди не являются предметами, подобно столам или стульям, и, если они обнаруживают, что их жизнь редуцируется к простому существованию столов или стульев, они совершают самоубийство» (1). И при определенных обстоятельствах они это действительно делают. Когда я выступал с докладом в университете Энн Эрбор, штат Мичиган, и говорил в нем об экзистенциальном вакууме, в последующем обсуждении доклада студенческий куратор-консультант сообщил, что ему ежедневно приходится сталкиваться в своей консультации с экзистенциальным вакуумом и что он готов составить мне целый список студентов, которые именно по причине своих сомнений в осмысленности жизни вконец отчаялись и совершили самоубийство.

Вполне понятно и то, что Калифорнийская ассоциация колледжей организовала дискуссию, на которую в качестве собеседников были приглашены Хьюстон К. Смит, профессор Массачусетского технологического института, и я. Дискуссия касалась ценностных аспектов вузовского обучения[1]. Первый вопрос, который задал мне профессор Смит, был о том, можем ли мы, профессора, и если можем, то как, в процессе обучения в университете передавать студентам ценности или дать им нечто вроде смысла жизни. На это я ответил, что ценностям мы не можем научиться — ценности мы должны пережить. Так же мы не можем и сообщить смысл жизни нашим студентам. Что мы можем им дать, дать с собой в путь, — это один лишь пример, пример нашей собственной отдачи нашему делу научных исследований. В свою очередь профессор Смит поинтересовался, разве не может само содержание предметов нести студентам смысл и ценности — не только через то, как преподносится, но и через то, что содержится в учебном материале. Я полагал, однако, что мы должны сегодня радоваться уже, если выбор учебного материала не способствует как раз подрыву изначальной направленности молодых людей на смыслы и ценности. Именно это, однако, неуклонно происходит в США. Студентам там дается как раз абсолютно редукционистский образ человека; их энтузиазм, таким образом, испытывается на прочность. К счастью, их ресурсы, похоже, неистощимы. Как иначе можно было бы понять многочисленные сообщения о Корпусе мира…

Пожалуй, как ни у кого, забота о сохранении человеческого перед лицом редукционистских устремлений плюралистической науки проявилась у Николая Гартмана в его онтологии и у Макса Шелера в его антропологии. Они выделили различные уровни или пласты: телесное, душевное и духовное. С каждым из них соотносится определенная наука: с телесным-биология, с душевным — психология и т. д. и т. п., и именно из различения этих уровней или пластов берет начало «плюрализм наук».

…А где же «единство человека»? Там, где человек, подобно старому кувшину, весь расколот щелями и трещинами, «качественными скачками» (Гегель)? Известно определение искусства как единства в многообразии. Я бы хотел определить здесь человека как единство вопреки многообразию. Ведь налицо антропологическое единство, невзирая на онтологические различия, невзирая на различия между разными формами бытия. Отличительным признаком человеческого бытия является сосуществование в нем антропологического единства и онтологических различий, единого человеческого способа бытия и различных форм бытия, в которых он проявляется. Короче, человеческое бытие-это «Unitas multiplex», выражаясь словами Фомы Аквинского. Оно не охватывается ни плюрализмом, ни монизмом наподобие того, с которым мы встречаемся в «Этике Бенедикта де Спинозы, доказанной в геометрическом порядке». Да будет мне, однако, позволено очертить понимание человека, «доказанное в геометрическом порядке», с использованием геометрических аналогий. Речь идет о димензиональной онтологии (2). Первый из двух законов димензиональной онтологии звучит так: Один и тот же предмет, спроецированный из своего измерения в низшие по отношению к нему измерения, отображается в этих проекциях так, что различные проекции могут противоречить друг другу. Например, если стакан, геометрической формой которого является цилиндр, я проецирую из трехмерного пространства на двумерные плоскости, соответствующие его поперечному и продольному сечению, то в одном случае получается круг, а в другом — прямоугольник. Помимо этого несоответствия, проекции противоречивы уже постольку, поскольку в обоих случаях перед нами замкнутые фигуры, тогда как стакан — это открытый сосуд.