Читать онлайн «Инстинкт и социальное поведение». Страница 126

Я не буду здесь рассказывать, как освободились от советского режима страны Восточной Европы, которым эту систему навязали после войны. Теперь так называемый коммунизм остался только в Китае и Вьетнаме, в виде чего-то вроде нэпа, и в Северной Корее, где он превратился в наследственную монархию, и где народ вымирает с голоду. Да еще на Кубе продолжается власть Кастро, и вместе с ней голод, потому что Кастро боится ввести нэп. Эти системы очень скоро превратятся в нечто более устойчивое, чем коммунизм: все говорит за то, что после 1991 года коммунизму пришел конец.

___________

Коммунизм, понимаемый как утопическая идея – то есть как отдаленная общественная цель – был уже описан в начале этой главы. Общество, какое хотели устроить первые коммунисты, предполагало крайнюю добросовестность всех людей в трудовых отношениях и крайнюю благожелательность всех людей в отношениях друг к другу, при которых не понадобится никакая форма контроля и, тем более, принуждения людей; иначе говоря, коммунисты считали, что не будет никакого государства, а все виды организации людей будут приниматься добровольно и без споров. Сообщества такого рода встречаются в природе у муравьев, пчел и других – по старому зоологическому названию – «государственных насекомых», поведение которых полностью определяется инстинктами. Поэтому противники коммунизма давно уже обозначили идеальное общество коммунистов, как «муравейник». Но из людей такое общество составить нельзя. Муравей может прожить отдельно от своих собратьев шесть часов; строго говоря, он является не отдельной живой системой, а частью такой системы – муравейника. Человек тоже «общественное животное», но его отношения с другими людьми зависят не только от инстинктов, а еще от его личного опыта и мышления. В этом смысле человек обладает индивидуальностью, то есть разные люди по-разному ведут себя в одной и той же ситуации. Ничего подобного нет у муравьев или пчел. Несомненно, общество может существовать с гораздо меньшим применением контроля и насилия над людьми, но мы не знаем, насколько меньшим. Описанный выше идеал первых коммунистов мог пониматься как утопический план, вроде планов Платона и Мора, или как «предельное состояние», к которому можно стремиться. В этом качестве он не более странен, чем другие идеалы, например, идеал тысячелетнего царства христиан, с которого он в действительности списан.

Люди не могут жить без идеалов. Коммунистический идеал никогда не имел культурной перспективы - это очень бедный идеал, порожденный голодом и страхом. В действительности он сводился к сытости и безопасности, как это изобразил Орвелл в своей Ветряной Мельнице. Но такие блага уже доставляет трудящимся современный капитализм, в сущности воплотивший этот идеал голодного скота. Коммунистический идеал изжил себя и сохранил притягательность, может быть, лишь в самых бедных частях света.

В действительности проблема коммунизма состояла не в его утопической цели, о которой никто всерьез не думал, а в средствах ее достижения, рекомендованных в «Коммунистическом Манифесте» 1848 года, и в практическом применении этих средств в «коммунистических» государствах. Эти средства предполагали ограничение свободы, во всяком случае, в течение «переходного» периода. Маркс полагал, что этот период будет очень коротким, но в России оказалось, что он может затянуться на целые поколения. Конечно, большевики были фанатики насилия. Ленин хотел иметь идеально управляемую систему и сидеть у ее пульта управления; он верил, что найдет наилучшие ответы на все вопросы, какие могут возникнуть в жизни общества. Такая уверенность бывает только у очень ограниченных людей, какими и были большевики. Сталин довел эту систему управления до абсурда. Он представлял себе желательное для него общество в виде «дерева», перевернутого сверху вниз. В верхней точке находится диктатор, отдающий приказы членам политбюро; каждый из них, в свою очередь, отдает приказы индивидам следующей ступени власти, скажем, министрам, имеющим только одного начальника; каждый из министров командует, например, управляющими, знающими только своего министра, и так далее. Я описал эту пирамиду власти без устройств, обеспечивающих исполнение приказов: можно, если угодно, считать, что не исполнять приказы уже нельзя (ведь это, по представлению диктатора, идеальное общество!). Оставив в стороне все этические проблемы, рассмотрим только «кибернетический» вопрос: может ли эта система эффективно работать?

Если целью ее работы является не только удовольствие от управления, то к пирамиде власти надо прибавить какие-то связи с внешним миром, например, с животными, растениями, горными породами и прочими объектами, которые не всегда повинуются команде. Для такой «хозяйственной» деятельности изображенная система крайне неэффективна: в ней нет обратных связей, сообщающих информацию о происходящем снизу вверх, и от каждого звена к некоторым другим. Для эффективности, и даже для устойчивости самой системы требуются совсем другие принципы управления. Теперь это объясняется в кибернетике, но это давно уже знали в цивилизованных странах, где изобрели, например, представительное правление, дающее обратные связи, и принцип равновесия властей, не дублирующих, а контролирующих друг друга – таких, как законодательная, исполнительная и судебная власть.

Когда Ленин запретил в 1921 году все обратные связи в партии, он этого не понимал. Диктатура удручающе неэффективна и недолговечна.

Необычайные успехи коммунизма в двадцатом веке объясняются тем, что это учение обещало устранить социальную несправедливость и построить «справедливое общество». Коммунизм заменил людям религию, обещавшую все эти блага в загробном мире, но примечательным образом не уточнял своих целей. Вся его пропаганда, все его лозунги и песни ограничивались средствами, прославляя и поэтизируя такие сомнительные средства, как коммунистическая партия, красная армия, деятельность всевозможных подпольщиков и партизан, наконец, «трудовые подвиги» на каком-нибудь производстве. Эта пропаганда доставляла людям замену утраченной религии и способы общения, удовлетворявшие их социальный инстинкт – торжественные собрания и шествия, революционные песни и лозунги, наконец, гневные проклятия в адрес врагов. При этом речь шла только о «борьбе за коммунизм», о «построении коммунизма», но никогда о самом «коммунизме». Все эти формы организации масс, в самом деле, имели мало отношения к их номинальной цели, что лучше всего видно при сравнении с другой тоталитарной доктриной – фашизмом: массовые мероприятия фашистов и коммунистов психологически неразличимы, то есть переходят друг в друга при замене слов . Были и случаи прямого заимствования: популярный гимн советских летчиков имел немецкое происхождение.

Люди верили в доктрины, вызывающие теперь недоумение и смех. И при всех ужасах пережитой эпохи эти люди были в чем-то счастливее нас: у них было, как им казалось, радостное общение. Чудовищная петля русской истории замкнулась, вернувшись к ухудшенному варианту прошлого – ненавистного нашим предкам. Раньше нас призывали идти к коммунизму, теперь нас соблазняют дарами рынка. Люди жаждут осмысленной жизни, а им предлагают идти на базар. Мы стали народом без песен.

В исторических главах этой книги главное внимание уделялось основной тенденции развития культуры, ее творческому развитию, обычно обозначаемому словом «прогресс». Мы уже сравнивали это развитие с ростом живого организма и с эволюцией вида, отметив, что творческое развитие – не простая аналогия, а общая закономерность всех живых систем. Понимание этого основного факта отличает гносеологическую позицию Лоренца от примитивных сравнений, обычных в традиционной философии истории.

Менений Агриппа сравнивал человеческое общество с телом человека, но при этом рассматривал общество в статическом состоянии: древние вообще не представляли себе, что общество может развиваться, они допускали только процессы упадка и разрушения. В этом смысле философия древних уподобляла культуру живому организму, явившемуся на свет взрослым и совершенным, но сразу же начавшему дряхлеть.

Историки и философы Нового времени тоже руководствовались биологическими аналогиями, но обычно сравнивали историю культуры с жизнью индивида, проходящей через стадии роста, зрелости и старения. Эти аналогии столь привычны, что трудно проследить их происхождение. Но, конечно, жизнь индивида – плохая модель развития культуры, хотя бы потому, что продолжительность жизни отдельной культуры вовсе не ограничена заранее ее врожденными свойствами, как жизнь отдельного организма. Как известно, некоторые изолированные культуры, мало подвергавшиеся внешней агрессии, могли существовать в течение тысячелетий, сохраняя свою традицию. Таковы были не только простые земледельческие культуры индейцев, но и высокие культуры Египта и Китая. Как можно заметить, эти культуры были консервативны: в некотором смысле им пришлось расплачиваться за свою прочность явлениями застоя, также несомненно связанными с изоляцией.