Читать онлайн «Войны будущего. От ракеты «Сармат» до виртуального противостояния». Страница 54

Американский прагматизм противоположен по своему смыслу европейской метафизике, которая является весьма непрактичной, не укладывающейся в контекст утилитарно-практической культуры. «Американская культура была одержима идеей практических действий и с презрением относилась ко всему метафизическому. Компьютер и язык программирования – это яркие проявления прагматического понимания разума. Каждая строка кода должна иметь практическое значение. Функциональность – вот единственный стандарт. Мысль о том, что строку кода можно оценить не за ее полезность, а за присущую ей красоту, совершенно непостижима»[484]. Это подтверждает неаутентичный характер американской цивилизации и культуры, ориентированной на эффективность, сугубо практический результат.

Именно это варварство способно обеспечить Америке благоприятный сценарий существования и дальнейшего развития в посткризисном мире. «Прагматизм, компьютеры и Microsoft (или любая друга американская корпорация) идут к достижению цели кратчайшим путем играют очень важную роль и обладают высокой эффективностью. Раздробленность американской культуры очевидна, но она постепенно переходит в варварское состояние, свойственное компьютеру и инструменту, который, в конечном счете, использует и определяет образ действия компьютера – корпорации. Корпорация – это американская адаптация европейской концепции. В своей американской трактовке она превращается в стиль жизни. Корпорации столь же раздроблены, как и остальная американская культура. Но в своем разнообразии они выражают ту же агрессивную самоуверенность, что и любая американская идеология»[485].

Великой темой североамериканской цивилизации (и культуры) являются вещи и их приобретение, т. е. «в наибольшей из всех когда-либо существовавших культур степени североамериканская является вещной культурой» (П. Рикс-Марлоу)[486]. Главной темой жизни являются вещи – они преобладают в ней: эта великая тема вещей и способа обращения с ними вошла в сцену ноу-хау, представляющую собой «воплощение мастерства и показухи». Грезой же североамериканской культуры является американская мечта «жить все лучше и лучше», что означает повышение уровня материального благополучия и что находит свое выражение в игре (шоу), с которой связан менталитет «трюкача-обманщика»[487]. Именно шоу и имитация представляют собой постмодернисткий подход к миру, который противоположен аутентичности (подлинности) и аутентичной идентичности. Не случайно, выше подчеркивалась мысль о том, что американская цивилизация есть «гигантский симулякр». В данном случае доминирует не понятийное мышление, когда понятие имеет денотат, когда оно «схватывает» некий аспект реального мира, а постмодернистская философия, оперирующая «пустым знаком» и мыслительным пространством, где, согласно Ж. Делёзу, «идентичность образца и подобие копии будут заблуждениями»[488].

Такая природа американской цивилизации проявилась в так называемой «гламурной цивилизации», признаки которой имеются в истории человеческого общества. Ярким примером этого является придворная жизнь в золотой век Японии – эпоха Хэйан (нач. IX – кон. XII в.). Аристократия этой эпохи жила в продуманной до мелочей обстановке, соответствующей её социальному статусу. Просторные залы дворцов были расписаны красками с вкраплениями золотой фольги, что создавало атмосферу сверкающего великолепия, присущего императору. «Жизнь знати складывалась из тысячи маленьких пустяков: игра ароматов и перламутра, соперничество поэтов и каллиграфов, забавы на балах, прогулки и любование первыми цветами, урок игры на флейте и т. п. Однако в помпезной дворцовой жизни им придавали большое значение. Красота и совершенство во всем были непременными требованиями этикета. Нет ничего ничтожного, наоборот, есть меланхолическое ощущение бесценности мимолетных нюансов хрупкого и эфемерного мира: непостоянство, бренность, мимолетность были буддийскими понятиями. Эпоха Хэйян поставила эстетические ценности выше этических. И научные знания Китая, и достижения эзотерического буддизма в познании человека интересовали ее не больше, чем жизнь целого народа – нищего и голодного»[489]. Подобного рода примеров можно привести достаточно много: это и придворная жизнь французского короля Людовика XIV, и русской императрицы Екатерины II, и повелителя империи моголов Акбара, и китайской императрицы Цыси и пр.[490] Все они подчинялись стратегии потребления, имеющей демонстративный характер власти и богатства.

Раньше стратегия потребления в качестве процедуры социализации была частью общих программ социальной матрицы, поэтому предзаданная идентификация определяла тотемную, сословную или классовую «экипировку». Использование денег в качестве всеобщего эквивалента вызвало к жизни более тонкую социальную дифференциацию: потребительские предпочтения и количественные индикаторы совпадали с социальной идентификацией. «Уровень потребления, обретенный в очагах постиндустриального общества меняет ситуацию – выборка дискретных единиц из общего «товарно-сырьевого» фона, перестав быть связанным приложением к наличному типу дистрибуции власти, становится завершающим актом собственно товарного производства, решающим моментом признания изделия (услуги) товаром… В момент опознания происходит считывание значимого дресс-кода, а также фуд-кода, дринк-кода и эмо-кода, каждая расшифрованная запись на свой лад гласит: это круто, здесь находится счастье…»[491]. Здесь речь идет о рыцарях потребления как авангарде гламура – якобы важнейшей производительной силы. С позиции искусства гламур представляет собой китч, подделку и дешёвку, так как он носит профанный характер, отрицает сакральное[492]. В гламуре прекрасные вещи «являются объективациями, следами разной степени мимолетности присутствия супермодели»[493]. Они представляют собой химерные структуры, им присуще очень краткое время полураспада, они эфемерны по своей природе. Именно гламур используется в качестве оружия в современных информационно-интеллектуальных войнах.

Гламур присущ, прежде всего, цивилизации Запада, чье изобилие основано на существовании «архипелага нужды» (Б. Марков). В контексте современного общества этот «архипелаг» бедности охватывает большую часть населения Африки, Индии, Китая и России. «Однако ни голод африканских детей, ни промышленные отходы западных стран, свозимые в Африку, ни прокаженные на улицах Азии – не мешают «обществу потребления» существовать и развивать философию достатка… на основании разделения мира на сепарированные области разных культур и резерваций бедности»[494]. Современный мир представляет собою весьма пеструю мозаику различных культур и цивилизаций, разных политических объединений, начиная племенами Огненной земли и кончая Западной цивилизацией, в которую входит несколько культур и крупных держав. Многообразие культурных уровней, различие этнических групп, разнообразие религиозных представлений, социальных ориентаций способствует катастрофе несправедливого мира, порожденного алчностью транснациональных корпораций и правящих элит западной цивилизации, которые готовы отказаться от социально-исторической памяти и связанной с ней аутентичностью своей цивилизации. Современная Европа считает возможным избавиться от своего исторического прошлого, своей аутентичности и идентичности, так как «она одержима будущим»[495]. Для современного несправедливого мира характерна глубокая социальная стратификация. Под социальными стратами обычно понимают «все социально-экономические общности, имеющие различное место в структуре глобальной социальной системы и между которыми имеется социальное неравенство»[496]. Как правило, в обществе выделяются следующие социальные слои: элита, высший слой, средние слои, низший, «социальное дно». Так как до сих пор не выработано единой совокупности критерием принадлежности к какой-либо страте, то социологи ограничиваются рассмотрением в обществе экономической, политической и профессиональной стратификационных структур.

Вся существующая социальная стратификация в глобальном и локальном масштабах вносит свой существенный вклад в неоднородный характер социального пространства (и анизотропность социального времени). Можно утверждать, что именно высокий уровень экономического и политического неравенства, когда экономические и социальные институты действуют в интересах влиятельных групп, определяет неоднородность социального пространства, потенциально несущего в себе катастрофы социума. Вполне естественно, что вся сумма, в том числе интегрированная сумма социальных, экономических и политических процессов, протекающих в неоднородном социальном пространстве, содержит в себе всю нелинейность социального мира. Эти процессы характеризуют динамику расслоения неоднородного социального пространства, вхождение в бифуркационное состояние, катастрофическое состояние. Топология неоднородного социального пространства в случае сильного неравенства, высокой степени несправедливости социальных и экономических институтов становится «разорванным пространством», пространством катастрофического характера.