Читать онлайн «Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме». Страница 5

Социальные и общественные аспекты вопроса обсуждены в трех статьях Ш. Розенталь (Rosenthal 1992, 1994 и 1996). Особенно статья Rosenthal 1992 является важной с точки зрения данного исследования, так как в ней автор рассматривает быстро растущее количество авторов-женщин в 10-е годы XX века и показывает, что в культуре и обществе того периода наметились тенденции, положительно влиявшие на женское авторство. Розенталь находит несколько различных причин увеличения авторов-женщин в русской литературе. Во-первых, среди общественно-политических причин можно указать на формирование женского движения, улучшение возможностей для женщин в получении образования и работы, а также на изменение семейной структуры. Во-вторых, не менее важными были изменения в области искусства и философии — повышение статуса искусства в целом и переход от детерминизма к индивидуализму. Особенно важной причиной, по утверждению Розенталь, была переоценка ценностей, проповедником которой являлся в первую очередь Ф. Ницше (Rosenthal 1992). Основываясь на суждениях Розенталь, можно полагать, что, помимо отрицательных аспектов конструирования женского авторства, сама модернистская эстетика содержит аспекты, которые положительно влияют на положение творческих женщин. Ее мысли я развиваю дальше в главе 5.

Основополагающей работой по истории русской женской литературы является книга К. Келли и особенно ее глава «Configurations of Authority, 1881–1917» (Kelly 1994, 121–180). Она является одним из первых трудов, посвященных женской литературе и условиям существования этой литературы в России в конце XIX — начале XX века. Автор рассматривает ситуацию в т. н. массовой литературе и в модернизме с гендерной точки зрения. О модернизме она иногда высказывает мнения, которые не доказывает или не конкретизирует[15]. В данной работе в первую очередь ставится под вопрос ее концепция о положительном значении подчеркнутой «женственности» для женского авторства (Symbolist ideas on the creativity of women, cm.: Kelly 1994, 133; ср. обсуждение женского письма с этой точки зрения на последующих страницах ее книги). В данной работе развивается дальше идея Келли о том, что, хотя авторы-женщины раннего модернизма не были сторонниками феминизма («[f]ew even voiced Gippius’s overt hostility; a total silence on feminist issues was the norm» — Kelly 1994, 153), в их творчестве можно различить феминистские мотивы, которые Келли ассоциирует с самовыражением и сексуальностью:

The crux is, though, that the Symbolist and post-Symbolist writers were considered, directly or indirectly, with the issues of self-expression and sexuality which have been so extensively explored by recent feminist writing in the West. Hence, they were in some senses more ‘feminist' in the modem sense (though they would have been shocked to learn it) than were those of their contemporaries who belonged to the official feminist movement.

В отличие от Келли феминизм будет изучен в настоящей работе через самовыражение в литературных текстах, включая сексуальность как лишь одну из тем. Важной для настоящей работы является установка рассматривать «массовую» и «элитную» литературу как единое целое, характерная для Келли. В моей работе внимание обращено лишь на представительниц элитной культуры, но ее другое, массовая или популярная культура, включающая таких авторов, как Вербицкая и Нагродская, присутствует как контекст исследования.

Статья Дж. Престо (Presto 2002) посвящена почти той же группе авторов, что и моя работа. Как и в моем исследовании, Престо в своей работе учитывает влияние того культурного контекста, в котором жили и работали женщины, и является, таким образом, наиболее близка к проблематике, интересующей меня. Но в отличие от моего подхода подход Престо заключен в рассмотрении творчества авторов-женщин с точки зрения темы любви и сексуальности. В этом отношении ее статья является продолжением той исследовательской традиции, которая связывает женское творчество и женскую субъектность с сексуальностью и с любовью. В отличие от Престо я считаю, что, хотя функции фемининного в эстетическом дискурсе часто проявляются через тему любви, любовь и эротика являются не главным содержанием, а средством выражения авторства, субъектности и позиции в дискурсе. На этом основании я считаю, что обращение внимания на любовный нарратив символизма — как делает, например, Престо в названной выше статье — препятствует всестороннему изучению вопроса и места авторов-женщин в литературной ситуации, в частности.

Соглашаясь с Престо в том, насколько важно увидеть авторов-женщин не как знаки, но как их производителей (Presto 2002, 137), я предпочитаю — вместо концентрации внимания на любовном сюжете в жизни и в творчестве писательниц — изучить их собственное творчество в более широком контексте.

В 2002 году вышел сборник статей «La femme dans la modemite». Статьи этого сборника освещают многие аспекты гендерной проблематики раннего модернизма в России. Важнейшими с точки зрения моего исследования являются статьи А. Виноградовой (Vinogradova 2002) и Мишель Никё (Niqueux 2002). Сборник выявляет актуальность темы, содержит много интересного материала, но в нем отсутствует тема женского авторства.

Вопрос о женском творчестве поднимается, естественно, во многих исследованиях, посвященных рассмотрению одного автора или одного произведения. К ним я вернусь в главах об отдельных авторах.

После теоретической части следует часть «Контексты», в которой я реконструирую гендерный порядок русской символистской эстетики с точки зрения творчества и (возможностей) формирования женской творческой субъектности (главы 3 и 4). Я также рассматриваю, какие возможности для конструирования женского авторства предлагают социальные практики символизма, особенно явление «жизнетворчества» (глава 5). Задача второй части работы — не только описать гендерный порядок символистской эстетики, но и стать основой в изучении отдельных авторов-женщин символистского круга в третьей части работы.

Третья часть работы — «Тексты» — состоит из пяти глав, посвященных изучению авторских стратегий З. Гиппиус, Л. Вилькиной, П. Соловьевой, Н. Петровской и Л. Зиновьевой-Аннибал. Если вторая часть основывается главным образом на мужском письме (и объективирует женщин, так как авторы-женщины символизма не пользовались категорией фемининного в своей эстетической мысли — они вообще мало проявили себя в области философии и эстетики), то в третьей части исследования авторы-женщины получат «право голоса». Когда в центре внимания оказывается собственное творчество авторов-женщин, они могут быть представлены как субъекты. Часть «Контекстов» посвящена изучению условий включения женщины-автора в дискурс в качестве творческого субъекта, а в части «Тексты» показано, какими стратегиями пользовались авторы-женщины для конструирования своего авторства.

Соотношение двух частей (II и III) данной работы не следует понимать как анализ андроцентричной эстетики и реакцию на нее женщин, а скорее как диалог, в котором участвуют женщины (в смысле понятия диалогичности М. Бахтина). Речь идет о единой культурной ситуации, в которой одновременно сосуществовали различные взгляды. В свое время мужская точка зрения была более ярко выражена и затем более подробно зафиксирована историками литературы. Поэтому в книгах по истории литературы изучаемый в данной работе диалог нередко суживается в монолог.

Хотя исследовательский материал, особенно в части «Контексты», заключает в себе тенденцию противопоставления полов, я надеюсь, что мое исследование в целом не усилит такое противопоставление. Я предлагаю читателям воспринимать данное исследование как этюд о функционировании гендера в области эстетики и социальных практик, точнее — в области конструирования творческого субъекта.

Слова «поэт» и «поэтесса» не только обозначают пол автора, но и по-разному оценивают творческую работу мужчин и женщин. Низкая оценка слова «поэтесса» была очевидной для представителей раннего модернизма. Например, Вл. Пяст (1997, 267) считал, что это обидное слово, которое следует исключить из русского обихода[16]. Профессия поэта, в свою очередь, в символистской эстетике имела высокий статус, который проявлялся в таких выражениях, как, например, «Поэт» и «Творец», или в сравнении поэта с пророком и демиургом. Выраженное в асимметричной паре поэт — поэтесса значение пола и гендера в литературе, однако, не ограничивается наименованием или указанием на пол творческого субъекта. Наоборот, половое разделение в области творчества и авторства является сложным явлением. В модернизме, особенно в русском, гендерная метафорика служила не только средством определения мужских и женских ролей, но находилась в круге обсуждаемых эстетических вопросов вообще[17]. Поэтому слова «поэт» и «поэтесса» можно считать лишь экспликациями гендерного порядка эстетического дискурса.