Читать онлайн «Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей». Страница 27

Но прежде чем мы это сделаем, я бы хотел поделиться с вами некоторым личным опытом, который пролил для меня много света на то, почему язык не появился ни у одного другого вида, кроме нас.

Не так давно Сью Сэвидж-Рамбо любезно пригласила меня посетить ее совершенно новый, стоящий десять миллионов долларов центр исследований обезьян, расположенный в нескольких милях к югу от города Де-Мойн. Я лицом к лицу встретился с Канзи. Он с первого взгляда поразил меня как личность, с которой надо считаться. Он излучал что-то вроде спокойной уверенности в своих правах, которая редко встречается вне круга поп-звезд, политиков и очень богатых людей. Из-под этого проглядывал острый ум, и мудрый, и хитрый. Если бы вы встретились с ним на научной конференции, вы бы внимательно следили за тем, какие доводы используете (а встретившись в неблагополучном районе, следили бы за своим кошельком).

Канзи, как паша, управлял группкой бонобо. Если он хотел что-то, он это получал, будь это самый лакомый кусочек, самая желанная самка или внимание его смотрителей. Было несомненно, что между ним и Сью имеется сильная связь. Но откуда она возникла? Была ли это искренняя привязанность, Стокгольмский синдром или и то и другое вместе?

Ведь, по сути, Канзи и его товарищи были узниками. Конечно, их тюрьма была полной противоположностью фармацевтической Абу-Грейб, где томились менее удачливые животные; их любили смотрители, для них устраивали всевозможные развлечения. Но тем не менее они были узниками, которые не были вольны пойти куда и когда им вздумается и которые находились под постоянным контролем особей другого вида. (Вообразите, как бы вы чувствовали себя, если бы космические пришельцы поселили вас в одном из своих «центров» и «изучали» бы вас, как бы любезно они это ни делали.)

В подобных условиях бонобо делали как раз то, что и можно было ожидать, — что в давние времена делали рабы на плантациях, что кто угодно из нас стал бы делать в подобных условиях. Они хитрили и пели, дурачили и поддразнивали: «Да, масса, конечно, масса. Я скажу все, что ты захочешь». В оставшееся время они просто жили своей обезьяньей социальной жизнью.

Вспомните общепринятую современную мудрость: язык возник при участии социального интеллекта в ответ на возрастающую сложность и развитость жизни приматов. Насколько мне известно, никто из десятков, а сейчас, наверное, уже и сотен людей, которые переняли эту идею, не привел ни одного конкретного примера какой-нибудь определенной проблемы социальной жизни, которую невозможно решить без языка, но можно решить с его помощью. Однако отсутствие доказательств редко замедляет распространение модных идей.

На самом деле бонобо — по свидетельству Франса да Ваала, который изучал их самым тщательным образом, — уже «демонстрируют уникальную социальную организацию» и посвящают социальным взаимодействиям по меньшей мере столько же времени, сколько и другие приматы, задействуя «умственные способности», которые «могут революционизировать социальные отношения». Я готов биться об заклад, что социальная жизнь бонобо является не менее насыщенной и сложной, чем социальная жизнь предков человека, которые сделали первый прорыв к языку, — а скорее всего, и более насыщенной, — мы увидим, почему, в главе 6. А вот этим бонобо дали язык даром, если можно так сказать. Если бы теория возникновения языка посредством социального разума была верна, можно было бы ожидать, что бонобо с энтузиазмом воспримут язык и начнут использовать его в ежедневном общении. Действительно, можно зайти в тупик, пытаясь объяснить, почему они, обладая таким высоким уровнем социального интеллекта, еще не открыли язык сами по себе.

Я наблюдал за ними в течение всех выходных, а они не проявляли никакого настоящего интереса к языку. Они использовали его только по просьбе Сью. Они нажимали одну или две из порядка трехсот лексиграмм — набора условных абстрактных символов, представляющих собой человеческие слова — на экране компьютера, и программа синтеза речи озвучивала соответствующее английское слово. Затем, когда только позволяло приличие, они возвращались к своим играм.

Мое самое яркое воспоминание о том визите относится к пластиковым листам. Желая побудить бонобо к тому, чтобы учить и использовать лексиграммы, Сью напечатала их на листах с плотным прозрачным пластиковым покрытием, размером примерно с атлас Рэнда МакНэлли или с меню модного ресторана, и эти листы лежали здесь и там в обезьяньих вольерах, чтобы быть под рукой в любое время, если обезьяна вдруг захочет ими воспользоваться. Но они едва ли хотели. Бонобо вовсе не воспринимали их как ключи к новому, более богатому миру, а полностью игнорировали их, за исключением тех моментов, когда их об этом просили смотрители. В остальное время эти пластиковые словари, запятнанные мочой, запачканные грязью, которая, как бы часто и тщательно вы ни убирались, всегда накапливается там, где животные (включая нас) заключены в замкнутом пространстве, затоптанные, валялись кругом, как говорят ирландцы, словно табак на похоронах. Бонобо они были не нужны. Бонобо просто хотели повеселиться. А лексиграммы только мешали им.

У вас и у меня выработался видоспецифичный взгляд на язык. Для нас это решающая адаптация, сущность того, чем мы являемся. Мы не можем вообразить себе особей, которые бы не хотели его иметь, — а получив, не ухватились бы за него и не стали бы использовать его настолько интенсивно, насколько это возможно. Но это только потому, что мы — это мы, потому что мы не можем представить себе жизнь без языка. По правде говоря, сейчас мне трудно даже представить жизнь без компьютеров, без электронной почты, без текстовых редакторов. И тем не менее я жил такой жизнью, отстукивал на своей Оливетти с корректирующей жидкостью под рукой, разрывал и кропотливо переписывал черновик за черновиком, писал от руки личные письма и тащил их на почту, ни секунды не думая, даже не желая того, чтобы какой-нибудь юный гений продал мне такую электронную штуковину, которая бы позволила раз и навсегда прекратить весь этот трудоемкий процесс. Просто это был привычный порядок вещей.

Другие особи приняли этот привычный порядок вещей, жили без языка и процветали с незапамятных времен. Бонобо вполне счастливо управлялись без него со своей сложной социальной жизнью, так почему же наши предки не сделали то же самое?

Видимо, потому, что они избрали неисхоженную дорогу, и в этом состояла вся разница. Они открыли для себя экологическую нишу, в которую прежде не входило ни одно животное, сходное по размеру и развитию.

Мне кажется, еще могут оставаться те, кто верит, что наши предки становились все умнее и умнее, пока в один прекрасный день не взяли да и не изобрели язык, вытащив его прямо из своей умненькой головки.

Но если носителем сложных и высокоразвитых языков является один и только один вид и никакие другие виды без посторонней помощи вообще не способны обладать чем-либо, что может быть названо языком, тогда язык должен каким-то образом входить в перечень биологических особенностей нашего вида так же, как и прямохождение. Точно так же, как оно включено в биологические характеристики человека… Это и есть тот вопрос, на который мы все пытаемся найти ответ. Но сегодня ни один серьезный ученый не сомневается в том, что язык в своей основе — скорее биологическая, чем культурная особенность, и, следовательно, он не был создан, а каким-то образом сформировался в эволюции.

Феодосий Добжанский (Theodosius Dobzhansky) лучше других сформулировал это: «Ничто в биологии не имеет смысла, не будучи рассмотренным в свете эволюции». А о какого рода эволюции идет речь?

Лет десять назад практически все сказали бы: «Что за глупый вопрос! Есть только один род эволюции». И этим родом было общее суждение всех неодарвинистов, прекрасно резюмированное еще одним значительным персонажем, Джорджем Уильямсом: «Приспособление всегда асимметрично; организмы приспосабливаются к окружающей их среде, и никогда — наоборот». И правда, хотя некоторые биологи и склоняются в пользу несколько уточненной версии этого суждения, но для большинства организм бессилен, среда же всемогуща, а любое их взаимодействие всегда выходит исключительно односторонним.

Сейчас все обстоит иначе, благодаря тому, что называется теорией формирования ниш — теорией, отводящей животным активную роль в их собственном эволюционном развитии. Наряду с прочими многочисленными достоинствами этой теории, она позволяет объяснить как каскады быстрых преобразований, давших Стивену Джею Гоулду (Stephen Jay Gould) почву для создания теории прерывистого равновесия, так и внезапное возникновение время от времени таких вещей, которые на первый взгляд выглядят как совершенно новые (язык — только один из множества примеров).