Читать онлайн «Рюрик и мистика истинной власти». Страница 21

Кроме того, часть исследователей понимает летописный текст в том смысле, что между призванными варяжскими князьями и четырьмя племенами было заключено соглашение-ряд. Слово ряд имело в древнерусском языке много значений, в том числе «стройность, равнение; организованность» («И сташа около его (Твердислава) полкомъ и урядивъше на 5 пълковъ. Князь же узрѣвъ рядъ ихъ, оже хотять крѣпъко животъ свои отдати, и не поеха»), «решение спорных дел, правосудие; порядок, управление» («Възнегодоваша новгородци, зане не створи имъ ряду…»; «Боляри рязаньскии… биша ему (Дмитрию Донскому) челомъ и рядишася у него в рядъ»), в частности «дело, касающееся управления; вопрос, требующий решения»; «правило, устав, распорядок» («Нъ егда мѣним Б(ог) а что творяща, то не мози ряду естьственном(у) разумѣвати…»); «договор, уговор, условие, соглашение» (уже под 912 г. летопись отмечает: «Посла мужи свои Олегъ построити мира и положити ряд между рус(ь) ю и грекы». Под 1149 г. «Вячеславъ послуша брата своего и свата Володимира, приемъ въ с(е) рдци слова его, потъкнуся к ряду и к любви»); выражение «покладати рядъ» означало «устанавливать порядок владения, управления на подвластной территории»[218]. В отношении ряда даже норманисты вынуждены признать: «Однако собственно скандинавская традиция не знает договоров-рядов»[219]. Таким образом, несмотря на все благородство происхождения, варяжские князья и восточнославянские племена при этом выступают как равноправные договаривающиеся стороны и, как можно предположить, заключают между собой соглашение на определенных условиях.

Слово наряд в статье 862 г. авторы «Словаря русского языка XI-XVII вв.» понимают в значении «порядок, устройство, правопорядок; организация». Однако это же слово имеет и значения «деятельность по устройству, организации чего-либо; руководство, управление, надзор»; «приготовления, (боевая) готовность, оснащение, снаряжение, вооружение»; «убранство, внутренняя отделка, оборудование помещения»; «приказание о посылке известного количества людей на работу, на службу; задание, назначение; приказ, распоряжение»; «комплект, количество, потребное для какой-либо цели или соответствующее требованию, предписанию»[220]. Интересно отметить, что в Тверской летописи при описании 862 г. употребляется слово нарядникъ в значении «распорядитель, начальник, руководитель»: «Рѣша чюдь, словяне, кривичи варягомъ: вся земля наша добра есть и велика и изобилна всѣмъ, а нарядникъ въ ней нѣтъ…»[221] Поскольку наряд точно так же отсутствовал у обратившихся варягов племен, очевидно, что приглашенные князья должны были выступать его носителями.

Наконец, данные языка, причем опять-таки на западнославянском материале, свидетельствуют о совмещении светской и духовной власти в лице их носителя: польск. ksiaze – князь и ksiadz – священник, ксендз, первоначально жрец; чеш. knez – и князь, и жрец, predni knez – епископ, knezstwo – духовенство; луж. knez – поп. Традиция двуединого характера верховной власти у славян также восходит ко временам индоевропейской общности. Резюмируя многочисленные западные исследования на эту тему, В. Н. Топоров отмечает: «К числу несомненных выводов из этих исследований института царской власти относится установление скорее жреческой (а не царской в более позднем понимании этого слова) функции царя, чем административно-политической. Древний царь выполнял роль жреца, который не только знал космологическую структуру мира и ведал космологическими измерениями, но и соотносил ее с социальным устройством общества; точнее, этот царь-жрец определял на уровне правил и религиозно-юридического права, каким образом должна быть организована данная социальная группа (или их совокупность) с тем, чтобы она соответствовала космическому порядку. Это соответствие идеальным образом могло осуществиться в центре мира, определяемом местом, где проходит axis mundi. Этот центр и был наиболее сакральной точкой пространства; в ней совершалось царем-жрецом жертвоприношение, также рассматривавшееся как акт установления связи (проверки соответствия) между космическим и социальным началами. Жертвоприношение совершалось не только в максимально сакральном месте, но и в максимально сакральной временной точке – на стыке старого и нового года (если говорить о главном жертвоприношении), когда Хаос одолевал Космос. Понятно, что благополучие данного социума зависело от умения царя-жреца найти эту сакральную точку в пространстве и времени. Лишь найдя ее, можно было определить место и время жертвоприношения и через него – всю структуру пространства, занимаемого данным коллективом, – алтарь, храм, поселение, его границы (четыре стороны света) и его временные координаты. Собственно, царь-жрец и определял пространственные границы поселения, устанавливал временные ориентиры и создавал свод правил поведения морально-юридического характера»[222].

Развивая далее свои изыскания, он приводит такие примеры: «Языковые данные в изобилии доставляют примеры одинакового обозначения средства измерения (или меры длины) и соответствующего участка, ср. лат. regio “линия” и “область” или слав. вервь “веревка” (в частности, измерительная) и “община”, и “земельный участок общины”. Уже на этом этапе справедливо сопоставление с лат. regere (и другими словами того же корня) слав. rezati и связанных с ними лексем»[223]. Последние обозначали не только резать, т. е. прочерчивать линию, черту, но и земельный надел. Кроме того, специфично для славянских языков и применения корня рез– для обозначения заклания скота, носившего первоначально сакральный характер. Хоть древнерусский язык и не фиксирует отождествление князя и жреца, однако «Повесть о Словене и Русе» отмечает не только претензии Волха на божественный статус, но и расположение его резиденции в Перыни – главном языческом центре близ Новгорода. Поскольку слово вервь в значении «общины» фиксируется уже в Древней Руси, то данные наблюдения могут быть отнесены и к восточнославянскому материалу. В другой своей работе, говоря об огромной роли ритуала в жизни архаических обществ, В. Н. Топоров констатировал: «Главной же фигурой ритуала был царь в архаической роли первосвященника. В этот период царь был, несомненно, участником космологического действа, а не исторического процесса; его роль в обществе определялась его космогоническими функциями, сходными с функцией других сакральных представителей “центра мира” (мировое дерево, мировая гора, божество, трон и т. п.)»[224].

Подводя итог вышесказанному, отметим, что призываемые варяжские князья помимо решения чисто прикладных проблем прекращения междоусобицы, осуществления справедливого суда и восстановления функционирования торгового пути «из варяг в арабы» должны были обладать божественным происхождением, авторитет которого был бы очевиден для местных правителей, выступать в роли носителей Правды и наряда для призывавших их племен и, вполне вероятно, исполнять функции царя-жреца, имеющие космологический характер. Ниже мы рассмотрим, насколько те сведения, которые сохранились о Рюрике и его братьях, соответствуют очерченному кругу задач, решения которых ожидали от них восточноевропейские племена.

Скандинавские саги не знают ни основателя династии Рюриковичей, ни его предков. Попытка норманистов отождествить летописного Рюрика с Рориком Фрисландским не выдерживает никакой критики, и ее несостоятельность была рассмотрена нами в более раннем исследовании[225]. Большинство приведенных там аргументов в полной мере относится и к попытке отождествить первого русского князя с Родри Уэльсским. Однако память о происхождении Рюрика сохранилась на противоположных берегах расселения славян, на Варяжском море. Иоакимовская летопись рассказывает о том, что словене, терпевшие великую тяготу от варяг, послали к Буривою и испросили у него сына Гостомысла, чтобы он княжил в Великом граде. «И егда Гостомысл приа власть, абие варяги бывших овы избы, овы изгна, и дань варягам отрече, и, шед на ня, победи, и град во имя старйшаго сына своего Выбора при море построил, учини с варягами мир, и бысть тишина по всей земли. Сей Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем его любим, расправы ради и правосудиа. <…> Гостомысл имел четыре сына и три дочери. Сыне его ово на войнах избиени, ово в дому измроша, и не остася ни единому им сына, а дочери выданы быша суседним князем в жены». Гостомысл и люди его печалились о том. Сначала Гостомысл вопросил богов о наследии в Колмогарде и бывшие там вещуны обещали ему происхождение наследника «от ложесн его». «Но Гостомысл не ят сему веры, зане стар бе и жены его не раждаху, посла паки в Зимеголы (В. Н. Татищев в комментарии к этому месту предположил, что имелась в виду Курляндия. – М. С.) к весчунам вопросити, и ти реша, яко имать наследовати от своих ему». Однако в полдень Гостомыслу привиделся сон, как из чрева его средней дочери Умилы произросло большое дерево, покрывшее весь град Великий, а от плодов его насытились люди всей земли. «Востав же от сна (Гостомысл. – М. С.), призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его”. И все радовахуся о сем…» Сыном Умилы и был Рюрик. Радость людей была обусловлена еще и тем, что власть не получит сын старшей дочери, расцениваемый соплеменниками как негожий. «Гостомысл же, видя конец живота своего, созва вся старейшины земли от славян, руси, чуди, веси, мери, кривич и дрягович, яви им сновидение и после избраннейшия в варяги просити князя»[226]. Однако Иоакимовская летопись, насколько мы можем судить, представляла собой достаточно поздний свод, извлечения из которого В. Н. Татищев включил в свою «Историю Российскую», а оригинал которого до нашего времени не дошел. Все эти обстоятельства давали повод некоторым критикам даже обвинять В. Н. Татищева в том, что он сам выдумал эту летопись, хоть на страницах своего труда этот историк сам в ряде случаев высказывал сомнение в ее известиях. Однако археологические открытия, совершенные уже в XX в., подтверждают истинность некоторых сообщений Иоакимовской летописи по поводу истории Киева и, что для нас особенно важно, Новгорода в X в. (авторство самой летописи приписывается первому епископу Новгорода Иоакиму, а рассказ о насильственной христианизации новгородцев ведется летописцем от первого лица), причем в ряде случаев в ней упоминаются такие подробности, которые отсутствуют в остальных дошедших до нас древнерусских летописях. Сопоставление текста данной летописи с результатами раскопок позволило Б. А. Рыбакову сделать следующий вывод: «Необходимо допустить, что у составителя Иоакимовской летописи мог быть в руках какой-то недошедший до нас более ранний источник, сообщавший сведения, часть из которых блестяще подтверждена археологическими данными»[227]. В свете того, что наиболее рьяные норманисты категорически отвергают достоверность Иоакимовской летописи, показательно мнение А. Н. Кирпичникова, который хоть и разделяет многие из догм данной гипотезы, однако долгое время сам археологически изучал древности Северной Руси: «Ладожская археология подтвердила реальные основы летописного “Сказания о призвании варягов”, а также сообщения Иоакимовской летописи о существовании на севере Руси доваряжского “великого города”, который с большой долей вероятности можно идентифицировать с Ладогой»[228]. Однако если в основе Иоакимовской летописи действительно лежал древний текст, достаточно точно описывавший события X в., то нет ничего невозможного в том, что и содержащаяся в данной летописи информация о предшествовавшем столетии также восходит к этому древнему тексту. Если автором этого текста действительно был первый еписком Новгорода Иоаким либо близкое к нему лицо, то нет ничего удивительного в его хорошей осведомленности о ранней истории этого города.