Читать онлайн «Нейромания. Как мы теряем разум в эпоху расцвета науки о мозге». Страница 44

Сами по себе сканы мозга не могут сказать нам, является ли человек бессовестным лжецом, любителем определенного бренда, имеет ли он пристрастие к наркотикам или что он не в силах сопротивляться побуждению к убийству. Фактически данные, полученные на основании исследований мозга, на сегодняшний день демонстрируют «нейроизбыточность», то есть мало что добавляют к более привычным источникам информации, на которые мы полагались прежде. В худшем случае данные, полученные методами нейронауки, могут повлиять на нашу способность отличать хорошие объяснения психологических явлений от плохих.

Мы не склонны утверждать, что нейронаука готовит революцию в сфере права. Мы согласны со Стивеном Морсом, что нейронаука займет свое место среди других научных дисциплин, которые играют важную роль в судебных процессах: это фрейдовский психоанализ, бихевиоризм, Чикагская социологическая школа и многообещающие генетические исследования. «Единственное, чем отличается нейронаука, — по словам Морса, — это тем, что мы получаем более симпатичные картинки, и они выглядят более научными» (2). Пожалуй, за исключением фрейдизма, все эти дисциплины вносят свой реальный вклад в судебные процессы, способствуя пониманию того, почему люди действуют так, как они действуют. Но они едва ли вытеснят важнейшие правовые инструменты, такие как показания свидетелей и перекрестный допрос.

Нейробиологи пока не могут выявить надежные причинно-следственные связи между данными, описывающими мозг, и поведением. Пока они не смогут пролить свет на то, как измерять свойство, которое закон

считает важным для установления виновности — способность к здравому мышлению, — риторическая ценность изображений мозга будет сильно превосходить их применимость в области права. В рамках права присуждение уголовной и моральной ответственности не зависит от причин, приведших к недопустимому поведению, а зависит от того, есть ли у правонарушителя достаточная способность к рациональному мышлению, чтобы он мог изменить свое поведение на основе прогнозируемых последствий. Именно поэтому было сказано, что в сегодняшних судах «действия говорят больше, чем изображения», как это и должно быть (3).

Основанные на функционировании мозга объяснения социально значимых поступков игнорируют важные уровни анализа — психологические, социальные и культурные — и попадают в ловушку нейро- центризма. Таким образом, они практически гарантированно оказываются неполноценными. Хотя ученые могут описывать человеческое поведение на разных уровнях — нейронном, психологическом, поведенческом и социальном, — они пока не приблизились к преодолению зияющего провала между нейронными механизмами и психическими процессами. Мозг обеспечивает существование психики и, таким образом, личности. Но нейронаука пока не может и, возможно, никогда не сможет полностью объяснить, как это происходит.

Поскольку наука о мозге продолжает проникать в массовую культуру, еще более важным становится нейропросвещение. Нейронаука является одним из наиболее важных интеллектуальных достижений человечества за последние 50 лет, но она молода и пока находится в стадии становления. Если требовать от науки о мозге больше того, что она может предоставить, и преждевременно применять ее технологии, то можно не только подорвать доверие к ней, но и создать риск неправильного распределения важнейших ресурсов, в том числе федерального финансирования бесперспективных проектов.

Опытные научные журналисты и блогеры, равно как и пишущие для широкой публики нейробиологи и философы, а также нейроэтики (специалисты в междисциплинарной области, находящейся на стыке философии и нейронауки) сейчас считают частью своей работы защиту

нейронауки от растущего легиона тех, кто раздает необоснованные обещания (4). Понимающие свою ответственность популяризаторы нейронауки поощряют здоровый скептицизм и предупреждают судей, и в особенности политиков, о том, что активация мозга, зарегистрированная в условиях ограниченного лабораторного эксперимента, не может на сегодняшний день дать достаточно информации для объяснения или прогнозирования человеческого поведения в реальном мире, не говоря уже о том, чтобы служить основой для формирования социальной политики.

Важнейшие уроки нейропросвещения должны прививать умение отличать вопросы, на которые нейронаука в состоянии ответить, от тех, на которые у нее ответа нет. Задача нейронауки — пролить свет на механизмы мозга и их связь с психическими явлениями, и когда техническое мастерство успешно применяется к разрешимым вопросам, рождается множество научных прорывов и клинических применений. Однако когда мозгу адресуют некорректные вопросы, это в лучшем случае заводит нас в тупик, а в худшем происходит неправомерное присвоение научной мантии.

Вспомните нейробиолога Сэма Харриса, которого мы цитировали ранее в этой книге. «Чем больше мы понимаем себя на уровне мозга, — писал он, — тем больше мы будем видеть, что есть правильные и неправильные вопросы о человеческих ценностях» (5). То есть как? Нейробиология может ответить на вопросы о нейронных процессах, стоящих за принятием нравственных решений, но совершенно неочевидно, каким образом она когда-либо поможет нам составить предписание, каково должно быть положение вещей. Разумеется, эмпирические данные могут помочь нам более эффективно работать на основе наших ценностей; если мы хотим более эффективно осуществлять реабилитацию преступников, то данные о новых возможных способах терапии крайне необходимы. И нейронаука может предложить нам такого рода указания. Но вопрос, нужно ли нам отбросить практику воздаяния за преступления, не относится к тем, которые может решить какая-либо естественная наука, включая нейронауку. На самом деле история полна бесплодных и порой жестоких попыток применения социальной инженерии, основанной на биологии. Во все времена был соблазн возвести этическую систему, основанную исключительно на науке. Философы называют непонимание различия между тем, «как должно быть», и тем, «как есть», натуралистической ошибкой.

Высокий авторитет науки о мозге в нашей культуре делает ее уязвимой, так как она может быть легко призвана на службу интересам той или иной социальной или политической программы. Представление наркозависимости как заболевания мозга ради привлечения большего финансирования исследований и улучшения служб, работающих с наркоманами, может казаться безобидным. И в большинстве случаев оно наверняка движимо благими намерениями. Но такой взгляд, к сожалению, неверно представляет многоуровневую природу зависимости и рискует отвлечь врачей от наиболее эффективных видов лечения. То же самое в какой-то степени верно и для многих других психических расстройств (включая психопатию — расстройство, которым, скорее всего, был поражен убийца Брайан Дуган), которые, хотя, возможно, и уходят корнями в дисфункцию мозга, могут быть полностью поняты только при одновременном учете мотивов, чувств, мыслей и решений человека.

Кроме того, мы говорили, что привлечение науки о мозге в качестве обоснования отмены представления о вине и уголовного наказания уводит в неверном направлении. Нейронаука сама по себе не представляет угрозы для личности. Она поможет объяснить, как устроен человек, который выступает как субъект действия, но она не объявляет это понятие ненужным. Строго утилитарная модель правосудия — такая, в которой общество наказывает людей только потому, что так оно будет лучше функционировать, а не потому, что они действительно виноваты, — имеет свои достоинства и недостатки, в зависимости от того, какой точки зрения вы придерживаетесь. Но вопрос о том, являются ли люди, живущие в материальном мире, нравственными субъектами, не может решаться нейронаукой. По крайней мере, до тех пор пока исследователи не смогут предъявить что-то очень впечатляющее, свидетельствующее о том, что люди в действительности не обладают сознанием

и не способны здраво мыслить. Действительно, мы не обладаем таким всеобъемлющим сознательным контролем над своими действиями, как нам самим кажется, но это не означает, что мы бессильны.

В 1996 году писатель Том Вулф написал широко цитируемое эссе «Сожалею, но Ваша душа только что умерла» (Sorry, but Your Soul Just Died). Нейронаука, писал он, была «на пороге единой теории всего, влияние которой будет так же огромно, как у дарвинизма столетие назад» (6). Почти два десятилетия спустя ажиотаж вокруг нейронауки продолжает нарастать, как это и должно было быть. Но обещанное появление «единой теории всего» в обозримом будущем не намечается. Как и в случае с социобиологией и генетикой, двумя ценными теоретическими наследиями дарвинизма, — мы должны использовать то знание, которое нейронаука может нам предложить, но не требовать от нее всеобъемлющего объяснения человеческой природы.