Читать онлайн «О Китае». Страница 24

Мао стал первым правителем со времени объединения Китая, разрушившим традиции, намеренно сделав это шагом государственной политики. Он расценивал себя как обновителя Китая путем демонтажа, порой очень жестокого, своего древнего наследия. Вот как он объяснял свою стратегию французскому философу Андрэ Мальро в 1965 году:

«Философские принципы, культура и обычаи, которые завели Китай туда, где мы его нашли, должны исчезнуть, а философские принципы, обычаи и культура пролетарского Китая, которые пока еще не существуют, должны появиться… Философские принципы, культура, обычаи должны рождаться в борьбе, а борьба должна продолжаться до тех пор, пока не исчезнет опасность возврата к старому»[143].

Мао однажды торжественно объявил, что Китай должен быть «расщеплен», как атом, для ликвидации старых порядков, но в то же самое время должен быть произведен такой взрыв народной энергии, чтобы он мог достичь еще больших высот:

«Сейчас наш энтузиазм на подъеме. Наша страна – горячая нация, сейчас охваченная обжигающим пламенем. Для этого есть хорошее сравнение: наша страна подобно атому… Когда ядро атома расщепляется, высвобождаемая термическая энергия будет поистине громадной силы. Мы сможем проделать такое, чего не могли сделать раньше»[144].

Мао развил широко распространившееся наступление на традиционную китайскую политическую мысль как часть этого процесса: если конфуцианские традиции восхваляли всеобщую гармонию, то Мао идеализировал бунты и столкновения с силами противника. Как во внутренних делах, так и во внешних (и действительно, он во всем видел единство противоположностей, часто сравнивая зарубежные кризисы с внутренними чистками или кампаниями). Конфуцианские традиции восхваляли философию нищеты и культивировали равенство и скромность; когда проводились реформы, они были поэтапными и выдвигали на первый план задачу «восстановления» прежних ценностей. Мао же, напротив, стремился к радикальным и моментальным переменам и полному разрыву с прошлым. Традиционная китайская политическая теория рассматривала военную силу без особого почтения и настойчиво призывала китайских правителей добиваться стабильности в стране и влияния за ее пределами через добродетель и сочувствие. Мао, которого вела его идеология и страдания за многовековые унижения Китая, довел милитаризацию жизни китайцев до беспрецедентного уровня. Если традиционный Китай ценил прошлое и взращивал богатую литературную культуру, Мао объявил войну традиционному китайскому искусству, культуре и образу мышления.

По многим параметрам, однако, Мао олицетворял диалектические противоречия, которыми он, по его утверждениям, мог манипулировать. Являясь яростным и открытым противником конфуцианства, он тем не менее много читал из китайской классики и имел привычку цитировать старинные тексты. Мао сформулировал доктрину «перманентной революции», но когда этого требовали китайские национальные интересы, он мог быть терпеливым и смотреть далеко в перспективу. Манипуляции с «противоречиями» были его объявленной стратегией, и все же они служили конечной цели, вытекавшей из конфуцианской идеи «датун» – «Великой гармонии».

Маоистское правление в итоге обернулось своего рода повторением конфуцианских традиций в зеркальном отражении – объявлялось о полном разрыве с прошлым, но продолжилось использование многих традиционно китайских институтов, включая имперский стиль правления. Государство задумывалось как новый нравственный проект, но использовалась чиновничья бюрократия, которую Мао привечал весьма неохотно, периодически разрушал и в конце концов с той же периодичностью был вынужден воссоздавать.

Конечные устремления Мао трудно описать как единую организационную структуру или как нечто достигнутое путем реализации особого набора политических задач. Он ставил своей целью поддержание процесса революции самого по себе, считая это своей особой миссией, которую необходимо нести через все большие потрясения, без передышки и отдыха, до тех пор пока народ не выйдет из передряг очищенным и переделанным:

«Быть свергнутым – болезненное и невыносимое состояние, его ощущают свергнутые, например реакционеры из Гоминьдана [националистической партии], которых мы сейчас свергаем, и японские империалисты, которых мы вместе с другими народами свергли некоторое время назад. Но для рабочего класса, трудящихся людей и для коммунистической партии вопрос стоит не в том, чтобы быть свергнутыми, а в том, чтобы усердно трудиться для создания условий, в которых классы, государственная власть и политические партии отомрут естественным путем и человечество войдет в царство “Великой гармонии”»[145].

В традиционном Китае император – стержень, держащий Великую гармонию всего живого на земле. Являя образец проявления добродетели, он воспринимался хранителем существующего космического порядка в своей совокупности и поддержания равновесия между Небом, человеком и природой. По мнению китайцев, император «переделывал» взбунтовавшихся варваров и заставлял их подчиняться, он являлся вершиной конфуцианской иерархической системы, распределяя всех людей по надлежащим им местам в обществе.

Именно по этой причине Китай вплоть до современного периода не стремился к идеалам «прогресса» в западном смысле этого слова. Для китайцев стимулом для служения обществу была концепция очищения – внесение порядка в общество, которому было позволено впасть в опасный дисбаланс. Конфуций объявлял своей миссией стремление возродить глубокие истины, игнорируемые обществом его времени, и тем самым возродить их в том виде, в каком они существовали в «золотом веке».

Мао видел свою роль диаметрально противоположной. «Великая гармония» наступила в конце болезненного процесса, вероятными жертвами которого пали все, кто ей сопротивлялся. В интерпретации истории, которую творил Мао, конфуцианский порядок не делал Китай сильным; его «гармония» была формой порабощения. Прогресс приходит только после серии тяжелых испытаний, когда противоположные силы вступают в борьбу друг против друга как внутри страны, так и на международной арене. И если эти противоречия не проявляются сами по себе, обязанностью коммунистической партии и ее руководства является поддержание ситуации постоянной встряски, даже, если понадобится, против самих себя.

В 1958 году, в начале развертывания общенациональной программы экономической коллективизации, получившей известность как «большой скачок», Мао начертал свое видение перманентного движения. Каждая революционная волна, как объявлял он, естественным образом является предшественницей нового потрясения, чье наступление необходимо ускорить, пока революционеры не впали в спячку и не стали почивать на лаврах:

«Наши революции, как и сражения. После победы мы должны сразу же выдвинуть новую задачу. Таким образом, кадры и массы всегда будут преисполнены революционным пылом, не тщеславием. Действительно, у них не будет времени для тщеславия, даже если им нравится чувствовать себя тщеславными. Когда перед ними будут стоять новые задачи, они полностью отдадутся работе по их реализации»[146].

Революционные кадры должны подвергаться испытаниям еще большими трудностями через все более короткие интервалы. «Неравновесие является общим и объективным правилом», – писал Мао.

«Цикл, являющийся бесконечным, начинается с неравновесия и идет к равновесию, а затем снова к неравновесию. Каждый цикл, однако, переносит нас на более высокий уровень развития. Неравновесие – это нормальное абсолютное состояние, в то время как равновесие временно и относительно»[147].

Но как может государство, которое находится в состоянии постоянных потрясений, участвовать в международной жизни? Если оно применяет доктрину перманентной революции в буквальном смысле этого понятия, оно будет испытывать постоянные массовые волнения, и не исключено оказаться вовлеченным в войну. Государства, ценящие стабильность, объединятся против этого государства. Но если оно будет пытаться приспосабливать открытый для всех международный порядок, стычка со сторонником перманентной революции неизбежна. Эта дилемма преследовала Мао всю его жизнь, и он так никогда и не смог ее решить.

Мао Цзэдун объявил о своем отношении в принципе к международным делам накануне взятия власти. На конференции вновь избранного состава Народного политического консультативного совета Мао одной фразой подытожил отношение Китая к существовавшему на то время международному порядку – «Китайский народ поднялся»: