Читать онлайн «Конструирование языков: От эсперанто до дотракийского». Страница 15

Есть еще одна форма межнационального общения: когда люди общаются на языке, который для одного из собеседников родной, а для другого нет. В наши дни именно так носители английского обычно разговаривают с носителями других языков: русского, немецкого, корейского. Но ясно, что такая ситуация подразумевает неравноправие и чревата конфликтами и обидами. Вероятно, многие из нас хоть раз в жизни грустили о том, почему же нам приходится всю жизнь учить английский язык, не имея шансов достичь совершенства, тогда как кому-то этот язык задаром достался с детства.

Таким образом, равноправие говорящих и престиж в глазах окружающих обеспечиваются, когда разноязыкие люди используют лингва франка – полноценный язык, не являющийся ни для кого из них родным. В Средние века в Западной Европе такую роль исполняла латынь, однако на этом языке умели говорить только образованные люди. Кроме того, к XIX в. значимость латыни уже сильно снизилась: и Реформация, и националистические тенденции, возникшие вместе с романтизмом, нанесли сильный удар по ее положению. Фактически латынь перестала быть даже языком науки. В то же время бурный технический прогресс заметно упростил международное взаимодействие – достаточно упомянуть железные дороги и телеграф, которые появились именно в XIX в. В такой ситуации необходимость в языке международного общения стала особенно острой.

Но ни один живой язык, выбранный на эту роль, не обеспечивает равноправия: если сделать международным языком немецкий, в выигрыше окажутся немцы и австрийцы, если испанский – то испанцы, и так далее. Это само по себе уже хороший аргумент в пользу того, чтобы создать специальный новый язык, не родной ни для кого. Такие языки называются вспомогательными языками, или аукслангами (от англ. auxiliary language). Есть и еще один важный аргумент в пользу аукслангов, а не естественных языков, который уже был упомянут вскользь: всякий естественный язык трудно учить. Непривычные звуки, исключения в склонении и спряжении, прихотливый синтаксис, нелогичное словообразование – почти любой естественный язык в изобилии радует изучающего такими явлениями. А значит, нужно создать не просто новый язык, а новый простой язык. Но само понятие простого языка не так уж просто и заслуживает того, чтобы поговорить о нем отдельно.

У всех нас есть какие-то представления о том, что бывают языки более простые и, наоборот, более сложные. Если спросить человека на улице, какие языки самые сложные, обычно получим в ответ стандартный набор: китайский, корейский, японский, арабский. Почему так, вполне понятно: это языки с непривычными письменностями. Но точно так же ясно, что письменность вторична по отношению к устному языку. Китайский язык мог бы записываться латиницей или кириллицей, и тогда он производил бы менее пугающее впечатление на иностранцев. Разрабатывая искусственный язык для международного общения, пожалуй, действительно не стоит сочинять сложную систему записи, на освоение которой придется потратить долгие годы. Впрочем, дело не только в сложности: если предложить публике новый алфавит, буквы которого можно запомнить за час, все равно автоматизм, позволяющий быстро читать и писать, дастся только ценой многодневной, если не многогодичной практики. Именно поэтому большинство изобретателей вспомогательных языков и выбирают в качестве письменности и так знакомую большинству людей латиницу.

Представления о сложности часто связаны с родством языков: близкородственные нашему языки – простые, а далекие от нашего языка – сложные. Носителю русского естественно считать, что сербский язык – это очень просто: он может приехать в Сербию и за неделю начать понимать, что происходит вокруг, и кое-как объясняться. А, например, эстонский кажется сложным: его за неделю не выучишь. Но, скажем, финнам, тот же эстонский, который является одним из прибалтийско-финских языков, покажется простым, а сербский – сложным, так что мнения будут диаметрально противоположными. А значит, при создании международного языка, который претендует на широкое распространение, ориентироваться надо не на подобные критерии сложности – ведь его должны учить и русские, и финны, и много кто еще, и никто не должен иметь фору. Разве что стоит задуматься о том, нет ли какого-то языка, который вся целевая аудитория хоть как-то знает.

Существует ли некая объективная оценка сложности, которая не зависит от того, кто учит язык – итальянец, чех, араб или кореец? Условно говоря, если бы на нашу планету прилетел марсианин, которому надо было бы выучить разные языки (в их устной форме, поскольку это первичная форма языка), что было бы для него сложнее – учить финский, сербский, китайский или хинди? Если ответить на этот вопрос, станет яснее, как должен быть устроен простой вспомогательный язык.

Лингвистическое изучение языковой сложности – это сравнительно молодая область науки, и фактически она начала развиваться активно только в последние 20–25 лет. До того рассуждения о сложности были прерогативой дилетантов, в частности создателей искусственных языков. Конечно, все интуитивно понимали, что в языке просто, а что сложно, но большую часть XX в. лингвисты принимали за аксиому, что все языки имеют равную сложность. Это было полезно, потому что позволяло не превозносить одни языки над другими и не выносить ценностных суждений. И лишь когда лингвистическое сообщество осознало, что все семь с лишним тысяч языков, существующих на нашей планете, равноценны как объекты для изучения, появилась возможность научно поставить вопрос: «А что же все-таки сложнее или проще?»

Лингвистика пользуется идеями, которые пришли из теории информации. Отечественный математик Андрей Колмогоров (1903–1987) ввел формальное определение сложности – то, что называется «колмогоровская сложность»{48}. Не вдаваясь в математические подробности, можно сказать, что сложность некоторого объекта – это длина наиболее экономного его описания на каком-то формализованном языке. Рассмотрим, например, последовательность символов АББВАББВБВБАБА; ее никак нельзя описать экономнее, чем просто назвать. А вот последовательность АБАБАБАБАБАБ экономно описать очень легко: АБ шесть раз. И поэтому первая последовательность сложная, а вторая – более простая.

Впрочем, к реальности это применимо плохо: ведь для того чтобы сравнивать таким образом грамматики естественных языков, нужно иметь грамматики для того самого условного марсианина на основе некоторых единых принципов описания – а очевидно, что таких не существует. Поэтому приходится искать какие-то корреляты языковой сложности, которые можно измерить, чтобы вычислить, какие языки сложнее, а какие проще.

Во-первых, один из таких коррелятов – это разнообразие элементов. Так, если в каком-то языке 8 согласных, а в каком-то другом – 60, то очевидно, что первый язык по системе согласных проще, чем второй.

Во-вторых, усложняющим фактором является невзаимнооднозначное соответствие между формой и значением на уровне грамматики языка. Например, если одна и та же форма в некотором языке образуется десятью разными способами, то это сложнее, чем если эта форма образуется одним способом. Скажем, в английском языке множественное число у абсолютного большинства существительных образуется регулярно при помощи одного и того же окончания -s (tree 'дерево' ~ trees 'деревья', father 'отец' ~ fathers 'отцы', brick 'кирпич' ~ bricks 'кирпичи', edge 'край' ~ edges 'края')[8], а в немецком языке имеется много разных моделей склонения. К примеру, от слова Baum 'дерево' множественное число будет Bäume, от слова Vater 'отец' – Väter, от слово Ziegel 'кирпич' – Ziegel (без изменения), от слова Rand 'край' – Ränder. Такое разнообразие типов означает, что в немецком языке образование множественного числа существительных устроено куда сложнее, чем в английском.

Еще один коррелят сложности – это невзаимнооднозначное соответствие между формой и значением на уровне уже не грамматики, а текста: если одно и то же значение выражается в тексте несколько раз. Такое явление в языках мира называется согласованием. Если мы переведем на английский язык словосочетание новый компьютер, оно будет выглядеть как the new computer, а новые компьютеры – the new computers. Множественное число по-английски выражается один раз – в окончании существительного. А в русском языке значение множественного числа выражается дважды: и в окончании прилагательного, и в окончании существительного. Тем самым русский язык оказывается сложнее английского, потому что в нем нет взаимнооднозначного соответствия между значением множественного числа и его выражением в тексте.