Читать онлайн «Сборник статей и интервью 2007г.». Страница 55

Кроме того, инструментом адаптации правящих классов к новой реальности стали не традиционные либерально-консервативные партии, а как раз социал-демократические, а иногда даже и коммунистические партии. Произошла переналадка этих партий, которые из партий трудящихся превратились в партии буржуазии. Но при этом новые, по сути, партии, сохранили бренды. Что и делало их особенно ценными для правых сил. Говоря циничным языком политтехнологий, произошла перекупка брендов.

Наконец, более близкий и понятный нам фактор - крах СССР, крах коммунистического движения. Это привело к идеологической фрустрации и растерянности. Выяснилось, что крах коммунистической идеологии привел не только к распаду коммунистического движения и ударил по партиям собственно коммунистическим, но и по тем, кто эту идеологию критиковал, по социал-демократам, троцкистам и т.д. Ведь вместе с СССР не просто ушел определенный тип общества, но ушло и представление о том, что вообще возможно общество качественно иное, отличное от капиталистического. Даже если СССР был крайне кому-то неприятен в той форме, в какой он существовал, тем не менее можно было выбирать и взвешивать: есть капитализм, есть советская система, значит, возможен и еще какой-нибудь третий или четвертый тип. Но когда серьезно утверждается точка зрения, что есть только один «магистральный путь истории», а все остальное - я здесь использую выражение наших либералов 1990-х годов, - это тупики и зигзаги, люди начинают утрачивать представление об альтернативе. Вспомните лозунг наших демократов начала перестройки. Он звучал так: «Иного не дано». Это принципиально, декларативно антидемократический лозунг. Противоречие с тем, что его выдвигали демократы, только кажущееся. На самом деле он выражает представление либералов о демократии как о наборе формальных институтов, за которыми нет никакого содержания и которые являются просто техническими инструментами управления.

Совокупность этих факторов и привела к кризису левого движения, к образованию катастрофического вакуума политического представительства на левом фланге.

- Что же наступило вслед за этим кризисом левого политического движения? Как развивались новые формы левой политической борьбы?

- Когда общество, глобальный мир труда стал выходить из травмы 1990-х, появилась масса спонтанных протестных выступлений, которые адресовались в первую очередь к конкретным порокам существующей системы. Они не пытались изменить систему, но были очень конкретны, действовали в очень ясной, недвусмысленной ситуации. Эти движения отвергали старые левые формы партийной организации, крайне подозрительно к ним относились. Старые формы ассоциировались у новых активистов либо с предательством, либо с коллапсом, либо и с тем и другим вместе. Отторгались в меньшей степени идеологемы, но в основном именно формы организации - партии, иерархические структуры. Причем это отторжение доходило иногда до абсурда. Складывалось новое спонтанное движение, которое на самом деле представляло собой коалицию мелких групп, между собой работавших на уровне горизонтальных связей. Причем необходимо сказать честно: далеко не все эти группы были демократичны внутри себя. Более того, эта система новых горизонтальных связей, сетевая система, которую нам представляют как некий образец, также далеко не всегда внутри себя демократична. Там также есть манипуляции, неформальное управление и т.д. Если знать методологию этого управления, то очень многого можно достигать непропорционально малыми средствами. Иными словами, это далеко не такая идеальная система, как ее поначалу пытались представить. Но факт остается фактом: эта система работала. И именно саммиты «Большой восьмерки» стали замечательным поводом, чтобы продемонстрировать свои силы. Кроме того, они сами по себе стали стимулирующим, организующим фактором этого движения. Другие формы организации, в частности, всемирные социальные формы, появились позже. Первыми акциями были именно протесты против конкретных международных мероприятий. Сначала - против встречи Всемирной торговой организации в Сиэтле, потом - против совещания Международного валютного фонда и Всемирного банка в Праге, и, наконец, кульминацией стала акция протеста против «Большой восьмерки» в Генуе, когда погиб Карло Джулиани - один из участников этих выступлений. В акциях протеста и блокадах там участвовало до 300 тысяч человек.

После этого наступила пауза. Случилось 11 сентября 2001-го. Возникло крайне напряженное отношение к насилию, даже к публичному и гражданскому насилию. Причем как в обществе, так и в самом движении. Если раньше драться с полицией и сооружать невооруженные баррикады и переворачивать застрахованные, подчеркиваю, машины - все эти действия рассматривались как укладывающиеся в русло традиционной европейской культуры гражданского протеста, восходящей к Средневековью или даже к Древнему Риму, - то к концу 2001 года это стало вызывать ассоциацию с терроризмом. Не только обществом, но и самим движением, которое стремилось этой ассоциации избежать.

После этого упор был сделан на всемирные социальные форумы, на сугубо мирные и неконфронтационные действия. Основной смысловой упор делался на позитивные ценности, на выработку позитивной программы - там, где ее поначалу не было. Встал также вопрос об организации за пределами этого движения.

- Как сейчас изменяется ситуация?

- После 2005 года наступает новый этап. Во-первых, нарастает волна стихийных уличных протестов. Организованное левое движение ушло с улиц, а протест продолжается, причем идет новая волна, с левым движением не связанная. Это особенно хорошо видно во Франции. Это выступления студентов, нового поколения студентов, которые не участвовали в акциях до 2001 года. Это выходцы из среды мигрантов, хотя все они являются гражданами той же Франции. Интересно, что основными зачинщиками волнений 2005 года были не арабы, а потомки весьма своеобразных смешанных браков - польско-португальских, арабско-испанских и т.д. Это люди со своего рода квинтэссенциальной мигрантской идентичностью - мигранты вообще, а не откуда-то конкретно, хотя при этом Франция их единственная оставшаяся родина.

Эти события показали, что протест является неизбежным. Было ликвидировано отставание общества от элиты. Общество начало осознавать, с какими проблемами оно сталкивается. Причем и элиты становятся все более агрессивными. Правящие классы привыкли до этого действовать авторитарно, поскольку они имели дело со слабым, дезориентированным обществом. Они перестали оглядываться на общество, которое зачастую даже не могло сформулировать свои претензии - в отличие от классического гражданского общества, в отличие от ситуации 1920-х или 1960-х годов. Возник, таким образом, жесткий клинч между элитами, привыкшими к бесконтрольности, склонными к авторитаризму, и обществом, которое осознало свои интересы и потребности.

Следующий фактор, который повлиял на изменение ситуации, - непопулярность войны в Афганистане и Ираке. Благодаря этим войнам эффект 11 сентября 2001 года во многом сошел на нет. США сейчас уже не выглядят жертвой агрессии, а сами воспринимаются как агрессоры. Непопулярность США, возможно, сейчас достигла своего абсолютного исторического пика. В совокупности эти факторы привели к тому, что возникла потребность вновь выйти на улицу.

- Какова, на ваш взгляд, специфика начинающегося саммита?

- Место выбрано фантастическое. Во-первых, это северо-восток Германии, зона высокой безработицы, зона, где крайне популярны левые. В парламенте федеральной земли Мекленбург - Передняя Померания у власти находятся левые вместе с социал-демократами. К северу расположена Дания, где, как вы помните, недавно были массовые выступления в связи с закрытием Молодежного дома. Иными словами, географически трудно придумать более удачное с протестной точки зрения место. В Ростоке идеально сходятся маршруты европейских активистов: с севера - скандинавы, с запада - французы, с юга - берлинские автономы, анархисты и т.д. Рядом находится, наконец, Польша. А это вообще крайне интересная страна. Польша сейчас является не только очагом почти мракобесного католицизма и консерватизма. Это также единственная страна Европы, которая генерирует очень агрессивное, почти отмороженное левацкое полуподполье. Это меньшинство, но крайне радикальное и агрессивное. И в масштабах страны его численность довольно высока. Мой опыт участия в такого рода мероприятиях позволяет сказать: никого более агрессивного, чем польские анархисты, я не видел. Любой западноевропейский анархист понимает границу между тем, чтобы разбить витрину, и тем, чтобы разбить голову полицейскому. Для польского анархиста разницы никакой нет.

- Меняется ли социальный состав протестного движения?

- Да, меняется. Во-первых, этот состав становится более разнообразным. Во-вторых, протест становится все менее интеллигентским. Что, кстати, приведет к большей жесткости протеста. Появляется безработная мигрантская молодежь. Но, с другой стороны, в протестах все большее участие принимают организованные силы в лице профсоюзов. Все более широко в них принимает участие традиционный, но также и новый рабочий класс. Что приводит к большей массовости и большей организованности. Начинает меняться география. Все большую роль начинает играть Восточная Европа, хотя относительная численность восточноевропейских участников остается небольшой. Если даже в Праге Восточная Европа была представлена единицами, то сейчас контингент растет. Ограничитель здесь теперь, скорее, финансовый и правовой, то есть билеты и визы. Если бы не это, контингент из Восточной и Западной Европы был бы примерно одинаков. Для жителя Западной Европы вполне нормально купить самому билеты, взять отпуск на два-три дня и приехать для участия в мероприятиях. Для жителей Восточной Европы это почти невозможно. Ее представители должны двигаться организованными контингентами, с этим - проблемы, поскольку организационное начало на левом фланге весьма слабо. Дело не только в отсутствии денег, но и в отсутствии организационных структур и даже просто привычки к организованному действию. В этом плане мы отстаем на несколько лет, но быстро наверстываем это отставание. Посмотрим, например, что будет, если украинцы получат визу - они планируют направить большой, по нашим меркам, контингент в Росток. Можно поэтому предположить, что там будут видны, как я уже отмечал, поляки, мы, украинцы, а также, возможно, венгры. В этом смысле мы уже стали частью общеевропейского дома - пускай и этим, неожиданным для многих, способом. Косвенно это признают и немецкие власти, объявляя, что в Германии на время саммита перестают действовать шенгенские правила. Западных активистов это не остановит, но помешает, например, украинцам или русским въехать в Германию по датской или голландской визе, которую к тому же и получить легче.