Читать онлайн «Суть времени #30». Страница 15

И наконец, Россия гораздо сильнее, чем Азия, сопротивляется классическому Модерну как чему-то чуждому и опасному. Она сопротивляется ему каждой клеточкой своего историко-культурного тела.

Россия понимает, если не умом, то сердцем, сколь важна для нее и для мира парадигма развития, резко отличающаяся от той, которую предлагает Модерн. Навязать ей Модерн можно, только осуществив неслыханное насилие – духовное, культурное, политическое. Раньше, чем это насилие породит Модерн, оно убьет Россию. А вместе с ней и хранимую Россией парадигму развития, бесконечно важную именно сейчас, когда Модерн исчерпал себя.

Итак, Модерн уничтожает Россию.

Но и новая миропроектная конфигурация, предлагаемая капиталом, неспособным далее предъявлять Модерн в качестве источника своей легитимности, тоже уничтожает Россию.

В чем же выход?

В том, чтобы Россия в полной мере осознала себя в качестве единственного носителя парадигмы развития, которая качественно отличается от парадигмы, предлагаемой Модерном. Парадигмы, которой исчерпание Модерна придает особое всемирно-историческое значение. Что же это за парадигма?

Что препятствует четкому рельефному осознанию природы и содержания того трагического парадигмального дара, которым историческая судьба наделила Россию?

Дара, от которого она отреклась двадцать лет назад. Дара, который сейчас имеет неслыханное значение для человечества.

Осознанию природы и содержанию этого дара мешает затянувшийся конфликт западников и почвенников. Конфликт историософский и политический. Конфликт, тянущийся через столетия. Конфликт, сформировавший стереотипы понимания нашей исторической судьбы.

Эти стереотипы всегда мешали нашему окончательному историософскому самопониманию и самоопределению. Но сейчас они опасны и вредны более чем когда бы то ни было.

Западники убеждены в том, что есть один-единственный Запад, являющийся абсолютным благом, которому Россия никак не может причаститься.

Почвенники убеждены, что Запад – это абсолютное зло, от которого Россия должна держаться как можно дальше.

При этом никогда не давалось позитивного ответа на вопрос о том, чем именно является Россия, коль скоро она не является Западом.

Почвенническая мысль в целом сводилась к тому, что Россия не Запад. Но что же она такое? У почвенников ответа на этот вопрос не было. И ясно, почему. Будучи людьми бесконечно тонкими и умными, почвенники не могли не понимать, что Россия никак не может быть Востоком, Азией. Разница между Россией и Китаем и Индией была слишком разительна.

В конце концов, речь шла об общей у России и Запада христианской самоидентификации. Непримиримая война двух ветвей христианства: католицизма и православия – не могла помешать осознанию того факта, что речь идет всего лишь о непримиримой войне двух ветвей одного и того же христианства.

Итак, для почвенников Россия не Запад, но и не Восток. Что же тогда?

Историософия не может удовлетвориться той эклектикой, которую предлагает ей столь уважаемая наука, как геополитика. Геополитику все ясно. Раз Россия не Запад (то есть не Европа) и не Восток (то есть не Азия), то она гибрид – то есть Евразия. С геополитической точки зрения, Россия, конечно, именно такова. Ну и что? Даже с политической точки зрения подобный разговор ущербен, поскольку есть и «либеральная Евразия» Андрея Сахарова, и несколько «консервативных Евразий». Что уж говорить об историософии?

Евразийцы остро переживали свою историософскую недостаточность. И не знали, чем и как ее компенсировать.

Может быть, назвать Россию мостом между Востоком и Западом? Но если подобные определения и имели определенное содержание в XVIIIи XIXвеках, то уже к концу ХХ-го это содержание полностью испарилось. Что уж говорить о втором десятилетии XXIвека? Тут стало окончательно ясно, что Востоку (например, Китаю) не нужен никакой особенный мост для того, чтобы строить отношения с Западом. И каково тогда место России в мире?

Размышляя по этому поводу, Владимир Соловьев написал следующее:

«Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?»

Как мы видим, необходимость определения историософской сущности своего Отечества порождает расщепление понятий, с помощью которых можно дать такое определение. Понятие «Восток» расщепляется. Появляются два очень разных Востока. Но жизнь понятий, как ее ни назови: диалектикой или как-то иначе, – имеет свои законы. Согласно этим законам, коль скоро понятие «Восток» расщепилось, породив два Востока, должно расщепиться и понятие «Запад», породив два Запада.

Существование двух Западов вытекает не только из подобной диалектики понятий, которая, в конце концов, абстрактна и умозрительна. О существовании двух Западов говорит нам и история. Два Запада существуют с древнейших пор.

Они воспеты еще Гомером в «Илиаде». Ибо война между Троей и ахейцами – это и есть война одного Запада с другим. Причем война непримиримая. В каком-то смысле метафизическая. Иначе и не воспел бы ее Гомер. А если бы даже и воспел, то не оставил бы столь глубокого следа на тысячелетия.

Другой, уже не греческий, а римский поэт, Вергилий, оставивший столь же глубокий исторический, философский и художественный след, возводит род Энея, то есть Рим, к Криту. Соответственно, война между ахейцами и Троей предстает войной между крито-минойской и крито-микенской цивилизациями.

Мы говорим здесь даже не об исторических фактах, которые по-разному трактуются в разные эпохи, а о длящихся во времени идентификациях. О культурных нитях, тянущихся в лабиринте историософии.

Нить, сотканная Вергилием в его «Энеиде», тянется через эпохи, как и нить, сотканная Гомером. На этих поэмах формируются идентичности. Поэмы эти учат наизусть в лицеях и гимназиях. И потому задаваемые ими социокультурные модели намного важнее археологических раскопок и исторических манускриптов.

Древний Рим очень много взял из Греции. Но он всегда ощущал ее в качестве своей враждебной альтернативы. Срывая непокорные греческие города, римские воины писали на табличках «месть за Трою».

Империя Цезаря и империя Александра Македонского – это два разных Запада.

Константин Великий, покидая Рим, стремился построить новую восточную столицу в Трое. И лишь потом выбрал Константинополь.

Византийцы называли себя ромеями и при этом прекрасно понимали, что они являются альтернативой Риму, а не его повторением.

Эту тянущуюся из глубины веков альтернативность Византия передала Москве.

Дело тут вовсе не в Третьем Риме. А в том, что, приняв дар этой альтернативности, Россия окончательно оформила себя в качестве второго Запада. Альтернативного тому классическому, который связал свою судьбу не с Грецией, а с Римом.

А теперь всмотримся внимательно в контуры той альтернативной парадигмы развития, которая одна лишь и противостоит Модерну, оставаясь именно парадигмой развития.

Модерн, дробя традиционное общество, бросает его в топку и движется вперед, формируя общество индивидуумов. Общество атомизированное и лишь потому регулируемое созданными Модерном институтами. Институтом права, который является для Модерна социальным суперрегулятором. Политическими институтами и так далее.

Россия после Петра уже не может использовать регуляторы Премодерна, эффективные лишь в случае, когда общество остается традиционным. Петр слишком сильно разорвал с традицией. Но Россия не признает право в виде суперрегулятора, а значит, не переходит на территорию Модерна. И при этом Россия развивается, причем стремительно.

Что же является суперрегулятором, позволяющим России сформировать быстро развивающееся немодернистское общество?

Анализ показывает, что таким регулятором является культура. Которая в России играет совсем иную роль, чем на Западе. На Западе никто не будет говорить, что театр – это кафедра. Никто не будет воспринимать даже самых гениальных писателей как пророков. И моральных (а в чем-то даже религиозных) учителей.

Между тем, так Россия отнеслась и к Толстому, и к Достоевскому.

Итак, Россия сохраняет коллективизм, обеспечивая развитие. А Модерн как западный вариант развития опирается на разрушение коллективизма.

Россия создает в советский период уникальный индустриальный и даже постиндустриальный коллективизм.

Одного этого достаточно, чтобы подтвердить принципиальную несхожесть Модерна и российского варианта развития.

Но ведь есть и многое другое. Россия не принимает той концепции светской безутешительности, на которой основан Модерн. Она все время ищет именно светскую или квазисветскую утешительность (то есть внерелигиозный шанс обретения бессмертия). Об этом говорит и «Общее дело» Федорова, и философия космизма, и большевистское богостроительство. Тут важны не исторически преходящие частности, а воля России к нахождению светской безутешительности.