Читать онлайн «От лжекапитализма к тоталитаризму!». Страница 43

Условием успеха новой революции Гитлер называет появление национального лидера, в котором сочетались бы (что бывает в истории крайне редко) таланты творца новой программы и крупного политика. В этой роли он видел только себя, понимая свою миссию вождя нации в борьбе за создание новой Германии.

После выхода Гитлера из тюрьмы он, казалось, был исключен из политической жизни страны. НСДАП, по сути, распалась на отдельные кружки, лидеры которых вступили в борьбу между собой за ведущее положение, газета партии была запрещена, сторонников Гитлера можно было пересчитать по пальцам.

За время пребывания в тюрьме Гитлер не только написал свою программную книгу (она после выхода в свет не произвела особого впечатления), но и осмыслил сам феномен революции.

Немецкий рабочий — это не русский рабочий, он не пойдёт на гражданскую войну в Германии. Значит, захват власти с опорой только на «низы», даже при поддержке части крупного капитала, невозможен, нужно искать формально законный путь вхождения во власть. И Гитлер такой путь нашёл.

Он, выступая как сторонник закона и порядка, добивается отмены запрещения партийной газеты. Искусно стравливая между собой лидеров соперничающих группировок, оставшихся от партии, он добивается их дискредитации, а затем объявляет не о воссоздании, а о новом создании НСДАП на совершенно иных организационных принципах. Это будет уже действительно партия нового типа, невиданного в политической истории, — «фюрерская партия». Во главе партии стоит «фюрер» («вождь»), и главным (а по существу — и единственным) её принципом станет положение: «фюрер всегда прав», и его указания должны выполняться слепо и безоговорочно.

«Разработанная Гитлером тактика легальной революции, — пишет Фест, — обеспечивала захват власти с относительно незначительным применением насилия и пролитием крови и позволяла избежать того глубокого раскола, который поражает каждую нацию послереволюционных времён».

Гитлер повёл гибкую политику. С одной стороны, он обещал крупному капиталу, что не будет ни национализировать средства производства, ни переходить к плановому хозяйству, а с другой — заверял рабочих в своей приверженности идеалам социализма, только не интернационального, как у марксистов, а национального. Он будет строить социализм не для всех землян, а для немцев — для расы господ. И его партия быстро становится ведущей политической силой страны.

Но почему же такой силой стала именно НСДАП, а не СДПГ или КПГ, насчитывавшие миллионы членов и руководствовавшиеся «единственно верной» марксистской идеологией?

В Германии, как ещё раньше в Италии, после идейного краха либералов претендентами на господствующую идеологию выступили марксизм и националистический антикоммунизм. У социал-демократов, официально придерживавшихся марксистской теории и возглавивших ноябрьскую революцию, было преимущество: в их руках оказалась государственная власть. Но они воспользовались ею бездарно.

Как писал Фест, революция должна была бы «воспользоваться той притягательной силой, которой обладает всё новое. Однако новые властители, Фридрих Эберт и социал-демократы, были солидными и озабоченными людьми, преисполненными скепсиса и благой рассудочности… у них совершенно не было ни чутья на требования момента, ни какого-либо замысла в общественном плане. Это была абсолютно безыдейная революция, во всяком случае, она не давала ответа на эмоциональные нужды побеждённого и разочарованного народа… Новые властители не предложили никакой иной программы, кроме установления спокойствия и порядка, реализовать которую они к тому же брались только в союзе с традиционными властями. Не было предпринято ни единой, даже самой робкой, попытки социализации, феодальные позиции немецкого землевладения остались незатронутыми, а чиновникам были в спешном порядке гарантированы их места… и у Гитлера будет потом причина издеваться над действующими лицами ноябрьской революции: кто же мешал им строить социалистическое государство — ведь для этого у них в руках была власть».

Ну, ладно, это социал-демократы. Но коммунисты?

«Левые революционеры… отпугнули страну в середине января волнениями, беспорядками и стачками, от которых было рукой подать до гражданской войны». Сыграл свою роль и «довлевший надо всеми страх перед страшнейшими картинами русской революции». Но главное, что понял Фест и чего никак не хотят понять коммунисты, заключалось в идеологии. По его мнению, успех Гитлера

«объясняется ещё и тем, что он выказывал пренебрежение к материальным интересам и рассматривал политику как сферу самоотречения и жертвы индивидуума ради идеи. Тем самым он полагал, что отвечает более глубоким потребностям, нежели те, кто обещал массам более высокую почасовую оплату. Кажется, он раньше всех своих соперников уяснил, что руководствующийся будто бы только разумом и своими материальными интересами чебудто бы только разумом и своими материальными интересами человек, как это считали марксисты и либералы, был некой чудовищной абстракцией.

Вопреки всем своим однозначно реакционным чертам, он тем самым куда более действенно, нежели его антагонисты, стал соответствовать страстной тоске времени по коренному повороту; казалось, только он один и выражал ощущение эпохи, что всё идёт совсем не так и что мир оказался на великом ложном пути. Меньшая притягательная сила коммунизма объяснялась не только его репутацией классовой партии и вспомогательного отряда чужеземной державы — скорее, тот навлекал на себя и смутное подозрение в том, что и сам-то был одним из элементов этого ложного пути и одним из возбудителей той болезни, за рецепт от которой он себя выдавал, — не радикальный отказ от буржуазного материализма, а лишь его инверсия, не слом несправедливого и неспособного строя, а обезьянье подражание ему и его зеркальное отражение, только вверх ногами.

Непоколебимая, порою кажущаяся экзальтированной уверенность Гитлера в своей победе и была ведь всегда в немалой степени продиктована его убеждённостью в том, что он — единственный истинный революционер, ибо он вырвался из тисков существующего строя и восстановил в правах человеческие инстинкты. В союзе с ними Гитлер и видел свою непобедимость, ибо они, в конечном счёте, всегда прорываются «сквозь экономические интересы, сквозь давление общественного мнения и даже сквозь разум». Конечно, обращение к инстинкту повлекло за собой немало проявлений неполноценности и человеческой слабости, да и традиция, честь которой хотел восстановить фашизм, была во многом только искажённым отражением оной, как и прославлявшийся им порядок — всего лишь театром порядка. Но когда Троцкий презрительно называл приверженцев фашизма «человеческой пылью», он только демонстрировал этим характерную беспомощность левых в понимании людей, их потребностей и побуждений, что и имело своим следствием столь многочисленные заблуждения при оценке эпохи у тех, кто полагал, что лучше других понимает её дух и назначение.

И дело тут не только в потребности в романтике, которую удовлетворял фашизм. Порождённый страхом эпохи, он был стихийным восстанием за авторитет, мятежом за порядок, и противоречие, содержащееся в такого рода формулах, как раз и составляло его суть. Он был бунтом и субординацией, разрывом со всеми традициями и их освящением, народной общностью и строжайшей иерархией, частной собственностью и социальной справедливостью. Но все постулаты, которые он сделал своими, включали в себя всевластный авторитет сильного государства».

«Больше, чем когда бы то ни было, народы испытывают сегодня тягу к авторитету, управлению и порядку», — заявлял Муссолини. А коммунизм провозглашал курс на отмирание государства.

Любая теория, а тем более идеология, лишь отчасти представляет собой результат поисков истины и опирается на факты, а в остальном состоит из домыслов теоретика или идеолога. Человек не Бог и не может знать всего, но по природе своей нуждается в законченной, непротиворечивой системе знания о мире. И он удовлетворяет эту свою потребность, дополняя факты своими рассуждениями.

Идеология и теория национал-социализма, разработанные Гитлером (которого вообще отличало пренебрежение к теории), были эклектичны и противоречивы. Но это было агрессивное и целеустремлённое учение-действие, «такое же суровое, как марксизм, но более истинное». И оно оказалось вполне достаточным, чтобы на немецкой почве одержать победу над марксизмом не насилием, а сначала воздействием на массы.

Пока Гитлер восстанавливал свою партию, обстановка в Германии складывалась для него неблагоприятно. Поток американских кредитов помог восстановлению германской промышленности. В середине 20-х годов в Германии начинается процесс экономической стабилизации, что очень тревожит Гитлера: «нацистская революция» возможна лишь при ухудшении условий жизни широких народных масс. И судьба идёт ему навстречу: начавшийся осенью 1929 года в США экономический кризис быстро становится мировым и особенно сильно ударяет по Германии, вынужденной выплачивать громадные репарации странам-победительницам. «В Англии и особенно в Соединённых Штатах, — пишет Фест, — экономические и социальные последствия были, пожалуй, и не слабее, чем в Германии, но там они не доросли до степени повального кризиса сознания, который разрушал все политические, моральные и духовные нормы, и, далеко выходя за пределы своих основных причин, стал для населения кризисом доверия к существующему в мире порядку вещей». Безработица, банкротства, нищета, безысходность породили волну самоубийств. В этих условиях, когда миллионы людей жили ощущением крушения целой эпохи, позиция Гитлера, антикапиталистическая и антикоммунистическая, революционная и реставрационная, находила отклик в душах тех, кто жаждал возвращения времён стабильности и благосостояния. Демократические институты республики снова показали свою полную несостоятельность.