Читать онлайн «Политология революции». Страница 47

Со второй половины 1990-х годов для большинства стран Центральной и Восточной Европы стало характерным чередование партий у власти при сохранении неизменного правого курса в экономике. Таким образом, социал-демократические партии смогли закрепить за собой устойчивое положение в политической системе, но происходило это на фоне возрастающего разочарования общества в сложившихся политических институтах.

Блестящие успехи «нового реализма» в Британии, сначала завоевавшего большинство в Лейбористской партии, а потом приведшего ее к власти в 1997 году, многие воспринимали как преддверие нового кризиса. «Сама скорость, с которой эта идеология достигла успеха, свидетельствует о слабости ее корней в обществе», — констатирует один из левых комментаторов.[216] Несомненно, Блэр оказался одним из самых долговечных премьеров в истории Британии, но это было вызвано отнюдь не популярностью его партии, а фактическим отсутствием альтернативы. Консерваторы переживали организационную и политическую разруху, жесткая избирательная система, дискриминировавшая малые партии, препятствовала появлению новой оппозиции. Результатом стало возникновение фактической однопартийной системы, на фоне формального парламентского плюрализма когда выбирать оказалось не из кого. Если в 1950 году число неголосующих британцев составляло 16 % от общего количества избирателей, а между к 1970 и 1997 годами систематически колебалось около 27–28 %, то в 2001 году достигло 40,7 %.[217] Не скрывающий своего сочувствия к Блэру журнал «Newsweek» отмечал: «Популярность премьер-министра неуклонно снижалась на протяжении всего периода после 1997 года».[218]

Выразительным проявлением кризиса блэровского проекта стали выборы мэра Большого Лондона в 2000 году. Наиболее привлекательной фигурой для жителей города был Кен Ливингстон, но в рядах лейбористов он был известен своими радикальными высказываниями и публичным несогласием с политикой руководства. После того, как аппарат заблокировал его выдвижение на пост, Ливингстон решился выдвинуться в качестве независимого. В итоге исключенный из партии критик Блэра был избран подавляющим большинством лондонцев, а официальный кандидат партии оказался на третьем месте, уступив не только Ливингстону, но и кандидату консерваторов, Позднее партийному руководству пришлось смириться и вернуть Ливингстона в партию.

«В основе политической культуры „нового лейборизма“ лежит твердая уверенность, что между интересами Корпораций и интересами трудящихся нет никаких противоречий, — писал известный левый публицист Тарик Али. — В результате под властью Блэра социальное неравенство существенно углубилось».[219] По мнению Тарика Али, все это могло сходить с рук правительству лишь до тех пор, пока на левом фланге не существовало никакой альтернативы. Бунт Ливингстона изменил ситуацию. «С того момента, как Тони Блэр возглавил после смерти Джона Смита Лейбористскую партию, он и окружающие его бюрократы постоянно доказывали, что со старой социал-демократией покончено, что победить на выборах партия может лишь на основе идеологии свободного предпринимательства. Победа Ливингстона ставит это под вопрос. Более того, она подает пример, которому последуют другие».[220]

Левая оппозиция начала постепенно складываться, находя выражение в успехах Шотландской социалистической партии, сумевшей получить места в региональной ассамблее, а затем коалиции Respect, добившейся представительства в национальном парламенте в Вестминстере.

«Новый лейборизм» возник не в результате долгого и сложного процесса переосмысления стратегии, а был следствием деморализации левого движения и работы средств массовой информации. Триумф «нового лейборизма» на выборах 1 мая 1997 года, как и предшествовавшие ему успехи левоцентристского блока в Италии, победы посткоммунистических партий в Литве, Польше, Венгрии и т. д. — великолепное доказательство того, что «новый реализм» оказался эффективным средством борьбы за власть. Однако большинство избирателей во всех перечисленных случаях голосовало, в сущности, не за политику, предлагаемую левыми, и даже не против правых, а, прежде всего за перемены. К сожалению, перемены — это как раз то, чего «новый реализм» принципиально не желал предложить. Его смысл состоял именно в преемственности по отношению к побежденным правым. Чем больше надежд порождала победа таких левых, тем глубже и драматичнее оказывалось потом разочарование.

«Новые реалисты» приходили к власти только там, где правые партии были настолько дискредитированы и ослаблены, что не могли удерживать власть. В подобных обстоятельствах значительная часть деловых кругов делала выбор именно в пользу левых как силы, не скомпрометированной различными скандалами, динамичной и способной продолжать прежнюю политику на основе нового кредита доверия со стороны избирателей. Другое дело, что симпатии буржуазных элит к левым, даже доказавшим свой «реализм», не очень стабильны. В Испании после десятилетий правой диктатуры, консервативные политики были столь скомпрометированы, что просто не могли соперничать с социалистами. Но как только произошла смена поколений и среди правых появились новые люди, не связанные с прошлым, социалисты потеряли власть. Здесь совместились и разочарование избирателей, и сдвиги в настроении правящего класса, обретшего большую уверенность в себе как раз благодаря «реформам» социалистов.

Обычным делом оказывается, что социалисты приходят к власти на волне всеобщего раздражения против неолиберальной политики и после своей победы продолжают проводить именно эту политику. Результатом неизбежно становится утрата ими позиций и авторитета и поражение. Причем поражение левых «реалистов» не обязательно приведет к возвращению к власти умеренных правых. Повсюду пребывание у власти «реалистических» левых сопровождается стремительным ростом радикальных антидемократических правых. В Англии, где левые не были у власти, неофашистов почти нет. Зато во Франции резкий подъем Национального Фронта и его лидера Ж.-М. Ле Пена является одним из наиболее очевидных следствий 14 лет правления социалистов, В 2000 году в Австрии неофашистская партия впервые в истории послевоенной Европы вошла в правительство. Не случайно, что это произошло в стране, являвшейся традиционной «вотчиной» социал-демократов. В Венгрии, где в 1994 году к власти пришли социал-демократизировавшиеся коммунисты, ставшие образцовыми «новыми реалистами», ситуация развивалась еще более драматично. Обновленная Социалистическая партия, вернувшаяся к власти в 1994 году, получилась не похожей ни на старую коммунистическую структуру, ни на традиционную рабочую организацию. Представители прежней номенклатуры уже не играют в ней ключевой роли, а сама номенклатура резко изменилась и окончательно обуржуазилась. Социалисты, не пользуясь активной поддержкой рабочих, получили значительную часть своих сторонников в среде технократов, связанных с различными экономическими лобби. Социологи отмечают разрыв между деятельностью «политического класса» и заботами обычных людей.

Продолжение левыми неолиберального курса сделало правительство непопулярным. «Традиционные требования левых были отныне присвоены правыми, соединены с расизмом и национализмом, что в венгерских условиях представляет собой ужасную комбинацию», — констатировал идеолог «левой платформы» в партии Тамаш Краус. «Новые правые», пользующиеся поддержкой обездоленной части населения — «куда худшая перспектива, нежели первое консервативное правительство».[221] Масса активистов венгерской Социалистической партии с ужасом констатировала, что «собственное» правительство оказалось им враждебно. В результате внутри партии резко усилилась «Левая платформа», находящаяся в открытой оппозиции курсу руководства. «Левая платформа» обвинила руководство парии в «некритическом обслуживании интересов иностранного и отечественного капитала».[222] По мнению «Левой платформы», правый курс официальных социалистов левых открывает путь к власти гораздо более реакционным силам.[223] В конечном счете поражение социалистов привело к власти «умеренных» правых популистов, а радикальные правые националисты впервые вошли в парламент.

«Реалисты» менее всего интересуются своей «традиционной» социальной базой. Они уверены, что большинство низов и рабочий класс поддержат их в любом случае, поскольку этим социальным слоям все равно некуда деваться. Политика «новых реалистов» ориентирована на то, чтобы завоевать поддержку средних слоев. Однако забытые всеми низы неожиданно находят свой выход. Очевидное и вполне открытое предательство их интересов «левыми» заставляет людей обратиться к крайне правым, которые не только демагогически используют трудности, но в отличие от «реалистических» левых действительно выдвигают требования, отвечающие конкретным интересам значительной части населения.[224]