Читать онлайн «Политология революции». Страница 49

Объединение различных популистских групп в единую коалицию было далеко не случайностью, и объяснялось не только карьеризмом и идеологической неразборчивостью Леппера.

Правые популисты были гораздо понятнее и ближе к массам, нежели леволиберальные интеллектуалы. Характеризуя Качинского, газета «Тыгодник повшехный» писала, что он – «типичный представитель польских правых: традиционалистов, этатистов и поборников социальных льгот».[230] Это идеально соответствовало настроению большинства народа, измученного неолиберальными реформами. Энтузиазм, вызванный присоединением Польши к Европейскому союзу, сменился разочарованием и раздражением, а восхищение возможностями свободного рынка – потребностью в сильном государстве, обеспечивающим социальную защищенность. Поскольку левые не »решались отстаивать социальные интересы большинства, то в роли защитников простого человека выступили правые.

Даже по внешнему своему облику новый президент резко контрастировал с респектабельными представителями польского политического класса, чувствующими себя совершенно органично в Брюсселе и Париже. Зато он мало отличался от заурядного обывателя, немного недотепы и подкаблучника: «Он помогает бедным, – говорит его друг Станислав Костшевский. – Деньги он отдает жене, поэтому у него часто нет при себе наличных. Много раз случалось, что он просил денег в долг, после чего отдавал их людям, которые обращались к нему за помощью (...) Лех – не привередливый гурман. Он любит томатный суп и курицу и обожает сладости».[231] Вдобавок ко всему президент коллекционирует фигурки уток, которыми заставлено его жилище. Фамилия Качинский происходит от слова «кача» – утка.

Политический крах левых был закономерным и заслуженным. Пожертвовав повседневными интересами масс ради «либеральных ценностей» они получили в ответ презрение и безразличие. Другое дело, что правый популизм не только не решает вопросы, стоящие перед обществом, но порождает новые противоречия. Максимум, на что готовы Правые – перераспределить некоторые ресурсы, немного улучшив положение бедных.

Такая политика создает «клиентеплу», массу сторонников, непосредственно заинтересованных в успехе «своего» лидера, готового постоянно «делиться с бедными», но она не позволяет искоренить бедность как таковую. Больше того, принадлежность к «клиентелле» развращает, блокирует гражданское сознание, препятствует развитию самоорганизации низов.

Популистский протест оказывается неизбежным следствием политического единомыслия или «консенсуса» элит. Он отражает разочарование значительной части общества не только в результатах либеральной экономической политики, но и в политических институтах, не допускающих к власти силы, способные к серьезному отходу от этой политики. Как показывает опыт Польши, подобный протест может принять как левые, так и правые формы, в зависимости от специфических условий страны, ее политической культуры и идеологического состояния общества. Причем граница между «правым» и «левым» популизмом весьма подвижна.[232]

По мере того, как среди левых усиливаются тенденции к элитарной политике, правые все больше становятся популистами. После слабых левых на авансцену выходят сильные правые. Такова логика политической борьбы. Левые не решаются говорить о бюрократии. Крайне правые – говорят. Левые доказывают, что международные институты работают во благо, Крайне правые это отрицают. Массы слушают и довольно быстро понимают, что в пропаганде «левых», по крайней мере, не меньше демагогии, чем у правых.

В этом смысле очень показательна ситуация, сложившаяся в начале 2000-х годов в Германии. В восточных землях, где действовала Партия демократического социализма, отвергавшая (во всяком случае, на словах) идеи «новых реалистов», праворадикальные партии (республиканцы, национал-демократы» Немецкий народный союз) сталкивались с серьезными проблемами. В западных землях, где слева от социал-демократии нет серьезной силы, голоса протеста уходили к неофашистам. Но как только праветь начала сама ПДС, популярность националистов резко поднялась. Участие ПДС во власти на местном уровне в Саксонии и Тюрингии сопровождалось резким подъемом ультраправой оппозиции, рост которой был прямо пропорционален разочарованию в деятельности левых.

Возникает ситуация, описанная в «Тюремных тетрадях» Антонио Грамши: «На определенном этапе их исторического пути, – писал Грамши, – социальные группы порывают со своими традиционными партиями. Это значит, что традиционные партии – с данной формой организации, с теми определенными людьми, которые составляют и представляют эти партии и руководят ими, – больше не рассматриваются как действительные выразители класса или его части. Когда возникают такие кризисы, положение становится очень затруднительным, даже опасным, так как создается возможность для разрешения этих кризисов с помощью насилия, возможность действия темных сил, представленных провиденциальными личностями».[233] «Новый реализм», поворот к «умеренности» и поиски «консенсуса», оказавшиеся своеобразной реакцией левого политического истеблишмента на кризис движения, лишь усугубили этот кризис. Самодискредитация левых политических структур к концу 1990-х годов была беспрецедентной. Со времен краха II Интернационала левые силы никогда не были до такой степени деморализованы и дезориентированы. Причем, как это уже нередко бывало в истории, кризис левого движения достиг наивысшей остроты именно в период, когда в наибольшей степени проявилась несостоятельность капитализма как мировой системы. Оставаясь наблюдателями капиталистического кризиса, левые были неспособны ни заменить его лучшим обществом, ни реформировать его, ни даже помочь ему.

Газета «The Independent» характеризовала взгляды Тони Блэpa как «благопристойный радикализм "среднего класса"».[234] В это же самое время «Socialist Register» констатировал его «парализующий ужас перед всем, что может показаться антикапиталистическим».[235] Раньше партию критиковали за оппортунизм и умеренность, находя в лейбористском социализме все возможные пороки – от эмпиризма до примитивного доктринерства, однако это имело смысл лишь до тех пор, пока у лейбористов было определенное представление о преобразовании британского общества. Новое руководство, отказываясь от традиционной партийной идеологии, фактически не смогло предложить партии новых целей. Речь идет не столько о резком повороте вправо, сколько о полной потере ориентиров, когда уже невозможно даже говорить о каких-то стратегических «поворотах».

Показательно, что ни в одной стране мира не удалась попытка создать новую партию на основе идеологии «нового реализма». Это непременно старые партии, бессовестно эксплуатирующие свою традиционную социальную базу, которая поддерживает их исключительно в память об их прошлых (революционных и реформистских) заслугах. Не случайно поэтому в Восточной Европе «новый реализм» оказался представлен посткоммунистами, а на Западе – социал-демократами: и те и другие были для трудящихся своих стран партиями «Beликого Прошлого».

Консервативно-бюрократическую природу «нового реализма» становится все труднее скрывать за модернистской риторикой. Перед нами не новая фаза в развитии левого движения, а лишь заключительный этап вырождения централистско-бюрократических организаций. Они утратили всякое представление о том, ради чего были когда-то созданы. Политика «нового реализма» постепенно подрывала привычную связь между политическим аппаратом и массами, высвобождая социальную энергию для появления новых массовых движений.

Своеобразным зеркальным отражением торжества «нового реализма» является расцвет всевозможных леворадикальных сект. Эти группы, по сути, совершенно безопасны для системы, ибо неспособны не только подорвать ее функционирование, но и возглавить сколько-нибудь серьезное массовое движение.

«Квазиреволюционеры существуют ровно столько времени, – писал Александр Тарасов в книге «Революция не всерьез», – сколько существуют революции. Они морочат всем – и своим, и чужим – голову, путаются под ногами у революции, отравляют общественную атмосферу мелким честолюбием, своим сектантством, мещанской трусостью или же мелкобуржуазным авантюризмом, склочничеством, догматизмом, демагогией, умственной ограниченностью – кто чем может, тот тем и отравляет. Словом, виснут на ногах у революционного субъекта в периоды революционного подъема, паразитируют на революции в дни успехов и побед, сеют панику и неуверенность в годы реакции».[236]

Наиболее активны среди ультралевых всегда были анархистские и троцкистские группы, однако после крушения официального коммунистического движения начали плодиться и такие же точно сталинистские секты, которые неожиданным образом воспроизвели изрядную часть политической культуры троцкизма.[237] Хотя подобные организации ведут острую борьбу между собой, их идеология и аргументация обычно поразительно схожи.