Читать онлайн «Политология революции». Страница 45

Главным козырем «нового реализма», с точки зрения его идеологов, является способность людей, вооружившихся подобными идеями, прийти к власти. Именно в этом суть политической культуры, благодаря которой во главе лейбористской партии оказался Тони Блэр. «Длительное пребывание в оппозиции объединило партию вокруг единственной цели: вернуть власть любой ценой», – отмечает Сассун.[200] Когда цель эта была достигнута, встал вопрос: что дальше? Это было, по признанию Сассуна, неясно даже для многих сторонников «нового реализма»: «Одно дело – говорить о необходимости обновления, другoe дело – знать куда идти; без этого призыв к новациям выглядит не особенно убедительным», – признается английский историк.[201] Тем не менее, он ни минуты не сомневается в том, что избранный курс правильный, куда бы он ни вел.

Книга «Наше государство» («The State We're In») Уилла Хаттона, называемого «гуру Блэра», фактически стала первой попыткой более или менее систематически сформулировать позитивную программу «нового реализма» и доказать, что существуют принципиальные различия между ним и неолиберализмом. Принимая буржуазный порядок, Хаттон настаивает на том, что в рамках этой системы существуют различные модели, своего рода «соперничающие капитализмы».[202] Симпатии автора полностью на стороне «немецкой модели». Это капитализм, предполагающий социальное партнерство, регулирование и ответственность перед обществом, четкое понимание каждым своего места в едином отлаженном социальном механизме.[203] Эта система обеспечивает устойчивое развитие экономики, низкую безработицу, взаимопонимание рабочих и работодателей. Короче, Германия, описанная Хаттоном, напоминает какой-то капиталистический «город Солнца», сообщество безупречных граждан.

Интерес к «немецкой модели» был вообще характерен для правого крыла английской Лейбористской партии, по крайней мере, с 1970-х годов. Когда в начале 1980-х правые вышли из Лейбористской партии и создали собственную Социал-демократическую партию, они не скрывали, что именно Германия была для них образцом социального государства. Ирония истории в том, что пока английские поклонники «немецкой модели» восхищались ее достоинствами, в самой Германии говорили о ее нарастающем кризисе. Демонтаж социального государства (Sozialabbau) в Западной Германии начался с приходом к власти христианских демократов Гельмута Коля в середине 1980-х, а после объединения страны в 1990 году «социальное государство» в Германии вообще оказалось под вопросом. Принципиальный подход правых состоял в том, что в эпоху глобализации «социальное государство» и «немецкая модель» являются анахронизмом. Социал-демократы, не признав этого принципа на идеологическом уровне, готовы были смириться с вытекающими из него выводами на уровне практической политики.

Безработица в течение 1990-х годов резко росла, разрыв между восточной и западной частями страны не только сохранялся, но и приобрел структурный характер – «новые земли» превратились во внутреннюю периферию. Объясняя причины резкого роста популярности Партии демократического социализма, один из ее основателей Ганс Модров говорил, что именно в условиях кризиса «немецкой модели» «снова ощущается потребность в левореформистских концепциях».[204] Лидер парламентской группы ПДС Грегор Гизи писал, что это вполне естественно в обществе, где «число бедных растет прямо пропорционально числу миллионеров, а система социального обеспечения радикально свертывается из-за роста задолженности».[205]

: «Немецкая модель», описанная в книге Хаттона, не только уже не существовала к 1990-м годам: в том виде, в каком она описана в его книге, она вообще никогда не существовала (так же, как никогда не было и не могло быть той мифической «Европы», о которой всегда мечтали русские «западники», и не существовало мифического Советского Союза, который пропагандировали его друзья на Западе). Однако программа Хаттона несводима к наивно-утопическому призыву превратить реальную Англию в сказочную Германию. Хаттон предлагает широкий список конкретных реформ: «Писаная конституция; демократизация гражданского общества; республиканизация финансов; признание необходимости управления и регулирования в рыночной эконимике на национальном и интернациональном уровне; расширение государства всеобщего благоденствия таким образом, чтобы оно включало социальные права граждан; создание стабильного международного финансового порядка».[206] Если добавить к этому призыв национализировать естественные монополии и добиваться более регулируемого международного капитализма, то программа реформ выглядит поистине впечатляюще. Если бы ее смогли выполнить, Блэр, несомненно, оказался бы самым радикальным социал-демократическим лидером последнего десятилетия. Однако реализуемость подобной программы вызывала сомнения с самого начала.

В то время как Хаттон призывал британцев учиться на немецком опыте, Энтони Гидденс, напротив, подчеркивал, что континентальная социал-демократия должна перенимать опыт английского «нового лейборизма», который, в свою очередь, является проводником американского влияния в Европе. При этом Гидденс откровенно подчеркивал, что главным отличием и преимуществом англо-американской модели над континентальной является то, что эти две страны пережили длительный период господства радикального неолиберализма при Рейгане и Тэтчер, чего в континентальной Европе не было. Английские «новые лейбористы», в наибольшей степени усвоившие восторжествовавшую рыночную культуру, таким образом, могут обеспечить «творческое взаимодействие между США и континентальной Европой», а социал-демократы должны «пересмотреть свои прежние взгляды еще основательнее, нежели прежде».[207]

Английское влияние на континентальные социал-демократические партии проявилось прежде всего в совместном письме, опубликованном Блэром и Шредером летом 1999 года, где фактически декорировался разрыв с левой традицией, в том числе и социал-демократической. Взамен ей предлагалась идеология «нового центра» (Neue Mitte). Письмо вызвало резкие протесты в рядах самой немецкой социал-демократии, а также ответное письмо Грегора Гизи, в котором основатель ПДС вынужден был защищать социал-демократические принципы от лидера социал-демократии.[208]

Показательно, что, давая историческое обоснование «новому реализму», Доналд Сассун указывает на испанских и французских социалистов как на образец. Хаттон, напротив, крайне негативно отзывается об их действиях у власти, фактически ничем не отличающихся от политики неолибералов.[209] Такое противоречие совершенно естественно. В качестве идеолога Хаттон должен выделить в «новом реализме» именно то, что отличает его от господствующей неолиберальной доктрины. Но это как раз то, что невозможно осуществить на практике. Левые экономисты постоянно критикуют своих либеральных коллег за то, что последние видят в обществе бездушный механизм, игнорируют социальные и культурные аспекты происходящих процессов. А затем, переходя к формулированию своих позитивных программ, впадают в ту же ошибку. «Оптимальная» экономическая политика оказывается невозможной потому, что каждая социальная группа, что бы она ни провозглашала, стремится не к «идеальному равновесию» или «максимальной эффективности» и даже не к «торжеству справедливости», а к конкретным результатам для себя. Равновесие возникает не там, где применяются «оптимальные» экономические теории, а там, где устанавливается баланс между борющимися силами.

Реальный правящий класс будет активно сопротивляться любым попыткам преобразований. Даже если эти преобразования необходимы в интересах капитализма, любая группа интересов, не получающая от них непосредственной выгоды, сделает все возможное, чтобы их сорвать. Противовесом саботажу элит всегда была мобилизация масс, что не могло входить в планы «новых реалистов».

Еще в начале XX века стал заметен своеобразный дуализм теории и практики социал-демократии: с одной стороны, реформистская практика, с другой – социалистическая «утопия». Однако одно не только противоречило другому, но и дополняло его. «Умеренные реформы», «оптимальные решения» никогда никого не вдохновляют на борьбу. Именно поэтому социал-демократия так долго сохраняла официальную верность социалистическому идеалу, к которому не особенно стремилась. В новых условиях, когда вера в «утопию» похоронена, а советская угроза не существует, у реформаторов нет ни возможности мобилизовать своих сторонников, ни аргументов, чтобы напугать противников. Демобилизованным трудящимся противостоит организованный и объединенный неолиберальной гегемонией капитал. Если это соотношение сил не будет изменено, реформы невозможны. Однако если перелом произойдет, то в повестку дня может встать не только реформа, но и революция.