Читать онлайн «Россия: власть и оппозиция». Страница 13

За каждого — за его судьбу, репутацию, благополучие — мы будем сражаться. Ибо этика патриотов — бережное отношение друг к другу, жертва «за други своя», прощение, а не казнь, терпеливое вслушивание, а не агрессивный отпор. Нас раскалывали издревле, и каждый раскол кончался веком рабства. И сегодня мы лучше умрем все вместе, чем попытаемся выжить порознь, за счет друг друга. И ЕСЛИ ХОТИМ ЖИТЬ, то не поддадимся на искушения и никогда, пусть даже на дыбе, не предадим друг друга.

Вот наш ответ на призыв к расколу и чистке, откуда бы этот призыв не раздавался. И Сергей Кургинян с его несомненными заслугами перед патриотами, с его непримиримым сопротивлением к оккупантам подпадает под эту этику. Пожалуй, здесь бы и остановиться, мягко, на дружелюбной ноте выйти из полемики. Однако невозможно не коснуться той претензии Кургиняна на монополию в идеологии, которая нет-нет, да и возникает то в статье, то в интеллектуальном диспуте и которая оформлена в его научно-идеологическом центре, задуманном как «фабрика идеологии».

Мы помним Кургиняна идеологом экономического социального централизма, которым он пытался оснастить последнюю когорту государственников, надеясь на их политическую волю, так никогда и не появившуюся. Их воли хватило лишь на то, чтобы перед концом государства выбраться из-под гипнотического воздействия лжекумира, нарушить субординационный партийный и государственный централизм, сложиться в вялый ГКЧП — да так и исчезнуть, оставив после себя пепелище СССР. Вместе с ними ушла кургиняновская идеология прорыва в постиндустриальное общество.

Мы знаем Кургиняна как «магического коммуниста», стремившегося сформулировать коммунистическую идеологию с включением в нее космистских компонентов, превратить двухмерный земной коммунизм в религиозный — трехмерный, наполнив его сакральной сущностью. Кургинян симпатизировал Богданову с его богостроительством, с его мистической задачей основать коммунистическую идеологию не только на классовой борьбе и экономике, но внести в нее таинственную неистребляемую вертикаль. Что это за богдановская мистика, мы теперь понимаем, знакомясь с его теориями по созданию «общечеловеческой» крови, направленными на выведение единой земной расы. Мы угадываем богдановскую мистику в создании Института мозга, куда был перенесен мозг Ленина для изучения, сохранения и возвращения в телесную оболочку к моменту, когда человечество научится синтезировать жизнь. И сама эта оболочка — забальзамированный Ленин — ждет этого желанного для Богданова часа. Все это похоже на черную магию, на Франкенштейна, на черного пуделя, на воскрешение из мертвых, не дожидаясь судного часа, на «штурм неба», закрытого, запечатанного до второго пришествия. Все это и есть, по существу, магический темный оккультизм, возбраняемый христианством, отождествляемый с сатанизмом.

Мы наблюдаем технотронный интеллектуализм Кургиняна, вошедший в сочетание с некоторыми близкими нам националистическими движениями, которые, по словам наших Противников, ближе остальных к фашизму — лучше прочих организованы, оснащены боевыми фракциями, бескомпромиссны и чисты в исповедовании национальных идеалов. И не есть ли это опасное, с точки зрения самого Кургиняна, сочетание «современных возможностей технической цивилизации с дохристианским отношением в сфере иерархии»?

Сейчас, мы знаем, Кургинян работает, уже почти закончил создание идеологии «просвещенного патриотизма», где цивилизация с ее технократизмом сочетается с почвенничеством. Мы ждем с нетерпением этой работы. Но ждут ее также и те, кто уже объявил себя «просвещенными патриотами». Это Румянцев, замечательный «русский патриот», ставший известным своими стремлениями передать Курилы Японии. Это «державник» Станкевич, смешно намазавший рожицу углем, когда спускался с бастующими в шахту и при этом карабкался к власти по демократической стремянке, разваливая по пути Советский Союз. Это и новый «спаситель России», глава Конституционного суда Зорькин, которого демократия интерпретирует как Сергия Радонежского, — а мы помним, как он требовал государственного суверенитета Татарии, гарантируя ей воздушные коридоры сквозь соседнюю с ней Россию. «Просвещенный патриотизм» предполагает и непросвещенный, то есть наш с вами, голодный, холодный, уличный, баррикадный, митинговый, оппозиционный. Он, этот сытый «просвещенный», — еще одна отвратительная маска, которую торопливо напяливают на себя демократы, под чьей демократической облупившейся личиной еще виден коммунистический подмалевок, а под ним в свою очередь — отвратительная природная рожа ренегата, предателя.

Все это очень тревожит и огорчает, вспоминается за чтением статьи «Если хотим выжить».

Наше глубокое убеждение — идеологи не рождаются в кабинетах и интеллектуальных лабораториях. Там рождаются лишь слабые и гибкие эскизы, которые потом предлагаются великому художнику — истории. Этот художник пишет свое полотно на полях сражений, в застенках, в толпищах и революционных катастрофах. И все, что у него получается, уже не напоминает эти хрупкие карандашные наброски, а огромные, слезами и кровью омытые фрески.

Так и сегодня: идеология будущей великой России — коллективное дело. В этом коллективе, насчитывающем 150 миллионов, — каждый вносит в дело свой сочный мазок — и десантник в осажденном Сухуми, и голодная женщина, сжимающая красный флаг, и могучий митрополит, возглашавший с. амвона. В этом коллективе у Кургиняна почетное место, но он один среди равных. В работе, которую мы все исполняем, нет места гордыне, а есть место великому терпению, братолюбию и жертвенности — качествам, которым, не сомневаюсь, вполне обладает Сергей Кургинян.

«День» № 1, 1993 г.

Я не стал бы продолжать дискуссию с А. Прохановым. Если бы не одно обстоятельство, значение которого со временем возрастает. Обстоятельство это — блистательный провал оппозиции на VII съезде народных депутатов России. Обстоятельство это — беспрерывная свара внутри оппозиционных структур, фронтов и соборов. Обстоятельство это — угрюмое разочарование населения во всех политических структурах и силах, будь то левые, правые или умеренные. Все это в совокупности означает конец определенного этапа в политическом движении, сегодня именующем себя оппозицией. Публикации «Если хотим жить» и «Если хотим победить», вышедшие в газете «День» в первом ее новогоднем номере, подводят черту под целой эпохой оппозиционного движения. И в силу этого требуют продолжения. Если мы хотим жить и победить, мы должны признать исчерпанность старой оппозиционной политической практики и провести перегруппировку сил. Раскол чудовищен, если речь идет о живом, набирающем силу движении. Но он животворен, если речь идет о движении загнивающем, переживающем глубочайший кризис. Кадрово-идеологическая чистка, или, как говорят китайцы — «джун-фын», может быть прихотью взбалмошного тирана, но может быть и выстраданным сознанием необходимости очистить рану от гноя, предотвратить гангрену и смерть.

Но если мы переходим к новому этапу, хотим прорваться в него, хотим прервать череду неудач и конфузов, то мы должны прежде всего понять, чем вызваны неудачи, в чем их причина.

Причина эта для меня достаточно очевидна. У оппозиционного движения нет штаба, нет дисциплины, нет сосредоточенной политической воли. А без этого не может быть и никаких политических результатов. И не надо сваливать на неподготовленность масс. Массы дали оппозиции шанс уже 7 ноября 1991 года. Они приходили по ее зову всю зиму и весну 1992 года, когда оппозиция фактически господствовала на улицах столицы. Но если этим массам все время обещать радикальное политическое действие, а вместо этого устраивать лекции по политэкономии социализма, вечера стихов, панихиды по убиенной России, то проку не будет. Но ведь именно это мы и наблюдали в течение последнего года.

Я не хочу сгущать краски. Кое-что в этот момент было естественно. Например, политическая пестрота оппозиции, идеологическая эклектика, союз непримиримых врагов. Широкий фронт в период своего становления, своего детства не может избежать сумбурности, противоречивости, столкновения непримиримых позиций. Но зрелость предполагает снятие этой непримиримости, ее преодоление и создание новой политической целостности за счет идеологического синтеза. На это работали десятки людей, и в какой-то момент их совместные усилия привели к тому, что нормальная идеология государственности, именно не кабинетная, а рожденная на улицах и площадях и оформленная, осмысленная патриотической интеллигенцией (в чем. кстати, и состоит ее профессиональная обязанность по отношению к революционной массе), была, что называется, на подходе. Возникнув, она должна была обеспечить переход оппозиции в новое качество и ее победу, но этому помешали. И результат, что называется, налицо. Моя реакция на фашистский соблазн в оппозиционной прессе (ничего общего не имеющий с академическим исследованием, а являющий собой упрощенную апологетику отдельных, отнюдь не лучших, сочинений европейских новых правых, в совокупности с откровенной пропагандой опять же далеко не лучшей, мягко говоря, части наследия третьего рейха) — это реакция на прерванный процесс становления национального самосознания. И подмену этого процесса кабинетными изысканиями.