Читать онлайн «Вермахт против евреев. Война на уничтожение». Страница 53

Насилие, творимое шайкой, отличается от других форм коллективного насилия. У него нет цели, и оно не является средством достижения какой-либо цели. Жестокость — насилие ради него самого, насилие как таковое. Кроме того, «в процессе резни изменяется структура шайки. Действие становится самоцелью. Наступление оканчивается, жертвы окружены и больше не могут спастись… Некоторые размышляют, как можно найти новые жертвы или продлить мучения. Зрители доносят на других жертв, предают спрятавшихся, требуют еще более ужасных пыток». Охота на людей может быть начата под влиянием образов врага, слухов или ненависти, но для течения самой резни такие эмоции не являются необходимым условием. Жертвы являются только телами, объектами пыток, и каждое новое злодеяние, каждый новый убитый повышают возвышенное чувство собственного отсутствия границ, безграничной свободы.

Наконец, Вольфганг Зофский считает, что шайка обладает очень большой притягательной силой. Ведь в шайке самый малодушный человек внезапно обретает вседозволенность, путем насилия удовлетворяет все свои желания, и она становится для него олицетворением личной целостности, социального равенства, абсолютной свободы.[433]

Наверное, части вермахта на Восточном фронте действительно превратились в шайку убийц, насильников и мародеров. Война на Востоке породила у всех военнослужащих — от генерала до рядового — чувство тотальной власти, доля которой доставалась каждому: любой солдат мог ограбить дом еврея, издеваться над ним, безнаказанно убить его. Это могло использоваться для улучшения настроения, снабжения или оснащения и в конечном счете для повышения шансов на собственное выживание. Письма и дневники немецких солдат показывают, что некоторые из них с первых дней войны против Советского Союза осознавали, как извращается их мораль. Один немецкий военнослужащий писал из Лемберга 19 июля 1941 года: «Они больше не люди, они носят белые повязки, они — евреи… они — дичь, с которой следует разделаться без разрешения на охоту. Эти люди — даже меньше, чем дичь. А дичь надо убивать, как положено на охоте. Здесь больше нет закона, больше нет права. И нет больше права человека, человеческого права».[434]

Американский историк Омер Бартов пришел к выводу о том, что большинство немецких солдат зимой 1941/42 года были вынуждены вести позиционную войну, которая напоминала Западный фронт во время Первой мировой войны. Будучи не в состоянии продолжать тактику блицкрига, руководство вермахта согласилось с Гитлером в том, что армия ведет борьбу за выживание, «мировоззренческую войну», которая требует полной внутренней отдачи, чтобы бороться с потерей технического превосходства путем более сильной политической индоктринации войск. Тем самым военное командование готовило почву для возрастающего ожесточения солдат. «Внутреннее противоречие между техникой и мифологией, организацией и идеологией, расчетом и фанатизмом представляло собой важную связь между вермахтом, режимом и обществом Третьего рейха и освободило в армии огромную, хотя и разрушительную энергию».

Кроме того, считает Бартов, из-за огромных невосполнимых боевых потерь и быстрых перегруппировок боевых подразделений распалась «первичная группа» — гарант внутренней сплоченности германской армии. В самосознании солдат общество делилось на две враждебные категории: «мы» и «они». Идентификация с одной группой и ненависть к другой покоились на идеологической абстракции. Доверительные личные отношения могли только ослабить убежденность солдата, так как они открывали ему несовершенство людей собственной группы и человеческое лицо противника.[435]

Вермахт смог сплотить свои фронтовые подразделения только с помощью строжайшей дисциплины, которая, в свою очередь, покоилась на извращении морали и военного права. Извращение дисциплины в «Восточном пространстве» проявлялось на трех взаимосвязанных уровнях: 1) нарушение дисциплины солдатами на поле боя каралось с беспримерной жестокостью; 2) солдаты получали приказы участвовать в «официальных» и «организованных» убийствах гражданских лиц и военнопленных и в уничтожении вражеской собственности; 3) вследствие этой легализации преступлений войска скоро перешли к самовольным реквизициям и расстрелам без разбора, которые категорически запрещались их начальниками. Эти преступления редко наказывались строго, во-первых, потому, что командиры в принципе благосклонно относились к таким акциям, во-вторых, потому, что они были желанной отдушиной для злобы и фрустрации. Так возникал замкнутый круг: извращение дисциплины создавало почву для варварства, которое, в свою очередь, влекло за собой дальнейшее ужесточение дисциплины.[436]

Итак, главная ответственность за ведение вермахтом расовой и мировоззренческой войны против «еврейского большевизма» лежит на военном и политическом руководстве Третьего рейха, которое было проникнуто идеологией расового превосходства, антисемитизма, антибольшевизма. Глубинные истоки безжалостности генералов, офицеров и солдат в «Восточном пространстве» следует искать в опыте политической и общественной жизни Германской империи и Веймарской республики, в опыте, извлеченном современниками из событий Первой мировой войны и революции 1918–1919 гг. Наконец, немаловажное значение имела сама военная действительность на фронте и в тылу, формировавшая у солдат, офицеров и генералов стереотипы преступного поведения на вражеской территории.

Вермахт был единственным учреждением в гитлеровской Германии, которое располагало реальной властью и силой, чтобы не допустить преступлений на оккупированной территории Европы. Но вместо этого немецкая армия образовала одну из четырех независимых и взаимодействующих структур нацистской машины уничтожения, наряду с гитлеровской партией, чиновничьим аппаратом и промышленностью.

В период подготовки германского фашизма к развязыванию мировой войны вермахт превратился из «внепартийного учреждения» в «армию Гитлера», готовую к выполнению любых приказов. Вовлечению вермахта в Холокост способствовала общность многих целей армии и национал-социалистов: ревизия версальских ограничений, неприятие демократической формы правления, стремление к сплочению немецкого народа на националистической основе. Роднили вооруженные силы с нацизмом и антисемитские предрассудки прусско-германского офицерского корпуса. Кроме того, 1933–1939 гг. были периодом стремительного численного роста армии, когда в одном строю с кадровыми военными оказались миллионы выходцев из гражданского общества, пропитанного антисемитской идеологией нацизма. Этапами трансформации традиционного антисемитизма в германской армии в расово-биологический антисемитизм стали изгнание из рядов вооруженных сил «неарийских» солдат и офицеров, изменение принципов кадрового отбора военнослужащих, поддержка дискриминации евреев внутри Германии и, наконец, публичное одобрение гитлеровских целей войны против «мирового еврейства». Офицерский корпус вермахта постепенно смирился с вмешательством в дела армии партийных инстанций, эрозией собственного социального состава и вытеснением из вооруженных сил религии и Церкви. Но, пожалуй, самое слабое сопротивление он оказал распространению в армии нацистского антисемитизма.

На первом этапе войны (1939–1941 гг.) руководство вермахта еще старалось сохранить свои руки «чистыми». Зная о преступлениях фашизма против евреев в Польше, офицерский корпус предпочитал закрывать на это глаза, создавая себе иллюзию того, что целью армии являются только военные действия, а не «демографические» задачи. Во время польской кампании убийства евреев и издевательства над ними были делом рук отдельных фанатиков в военной форме, которые наказывались командирами далеко не всегда, а если и подвергались преследованию, то не грозили преступникам серьезными наказаниями. Это вкупе с заступничеством со стороны руководителей карательного аппарата и самого Гитлера развязало руки радикальным антисемитам в воинских частях, которые не стеснялись испачкать военный мундир кровью невинных жертв. Протесты отдельных генералов против бесчинств в отношении евреев показывают, что военачальники старшего поколения были шокированы происходящим, но попытки остановить разгул насилия являлись редкими исключениями на фоне одобрительного и равнодушного молчания подавляющего большинства немецкого офицерства.