Читать онлайн «Реакция Вассермана и Латыпова на мифы, легенды и другие шутки истории». Страница 55

Славян создало в начале нашей эры бурное смешение балтов (пруссы, ятвяги…) и иранцев (скифы, осетины…) в широкой полосе, опустошённой великим переселением народов. Если национальность заложена в генах — кто мы?

У Николая Второго Александровича Романова лишь один прапрапрадед — русский, а остальные 31 предок того же уровня — немцы (континентальные и скандинавские). Кто рискнёт счесть последнего нашего царя не русским?!

Самые стойкие борцы за чистоту арийской расы — вожди Третьей Германской империи — были похожи на что угодно, только не на стандарт арийской внешности.

После Второй мировой войны в Нидерланды попало множество сирот из Восточной Европы. Всех их усыновили. Сейчас любого из них под лупой не отличить от коренного нидерландца. Те же речь, манеры, вкусы… А что волосы у многих тёмные и нос у кого горбом, у кого картошкой — так коренные тоже разномастные и разноносые.

Национальность — совокупность привычек. Просто многие из них мы приобретаем в детстве столь раннем, что нам самим они кажутся врождёнными.

Но привычка — всегда результат воспитания. И даже если наследуется, то не через рождение, а через воспитание.

Наконец, национализм заразен — ибо легко передаётся другим.

Эволюция человека не завершена. И завершена не будет.

С момента возникновения разума человек может отвечать на вызовы окружающей среды изменениями не себя самого, а этой среды. Вид Homo sapiens ушёл от давления естественного отбора.

Но раз отбор работу над человеком не завершил, все мы несовершенны. И все наши биологические механизмы крайне хрупки и неустойчивы.

Особенно — механизмы, связанные с размножением. Ведь они основаны не столько на физиологии, сколько на привычках. Человек — единственное животное, практикующее все возможные в природе формы брачного поведения. А у скольких это поведение расстроено вообще!

Механизм межвидовой изоляции у человека ломается легко. То отключается вообще, порождая скотоложество. То, наоборот, кольцо изоляции сужается до удушения. И больной на полном серьёзе спрашивает: «А что бы Вы сделали, если бы Ваша дочь вышла замуж за негра? (цыгана? еврея? москаля?.. — ненужное зачеркнуть)».

Механизм изоляции так хрупок, что сломать его легко не только у себя, но и у других. Умелой агитацией можно целые народы уверить в неполноценности — или, наоборот, опасной сверхполноценности — каких-нибудь соседей.

Агитация эта не выдерживает критики. Но наша эволюция не завершена. Все мы ещё настолько животные! Настолько не привыкли поверять инстинкты голосом разума! Даже если эти инстинкты извращены и ложны…

Поэтому национализм заразен. Особо острые его эпидемии человечеству не раз приходилось лечить хирургическим — военным — путём.

Несколько слов о национальном языкознании.

Я люблю вбрасывать в обсуждение тезисы, максимально неудобные для моих оппонентов. Но, как правило, потом мне удаётся подкреплять эти тезисы обширными рассуждениями. Хотя, конечно, не всегда. Иной раз открываю тему, по которой у меня самого окончательного мнения ещё не сложилось, и по ходу обсуждения могу многое в ней изменить. Дискуссии ведутся не ради того, чтобы обязательно положить на лопатки соперника, а прежде всего для установления истины. Методам дискуссии с этой целью меня очень хорошо научили ещё в институтские годы, когда я был членом совета Клуба современных проблем в Одесском университете, хотя сам учился в другом институте.

Особые эмоции оппонентов порождают мои воззрения по национальным вопросам: самоидентификация — основа самосознания. Более всего негодуют от того, что по моему мнению белорусский и украинский — не самостоятельные языки, а диалекты русского. Ведь требование белорусской и украинской государственной самостоятельности обосновывают именно утверждением, что живут в этих республиках самостоятельные народы, а самостоятельность народов доказывается в первую очередь самостоятельностью их языков.

В бурную дискуссию вокруг моего тезиса о языках вовлечены и профессиональные филологи. И выяснилось: в языкознании нет единого критерия доказывания самостоятельности языка. Более того, самый распространённый критерий вообще не лингвистический: «Язык — диалект с армией и флотом».

Но, скажем, австрийцы считают свой язык не австрийским, а одной из веток немецкого. Ведь венский диалект отличается от берлинского, пожалуй, даже меньше, чем мюнхенский, а баварцы считают себя частью немецкого народа. Собственно, австрийцы-то тоже считают. В 1919 году первый послеимперский парламент постановил воссоединить Австрию с остальной Германией. Причём вопрос обсуждался по ходу предвыборной кампании, так что решение фактически всенародное. Только давление победителей в Первой и Второй мировых войнах не позволило осуществить волю народа Австрии, оставило его в старых границах.

Но границы приходят и уходят, флоты строятся и тонут. А есть и совершенно объективный критерий. Скажем, половина слов корейского языка позаимствована из китайского. Но на этом основании никто не объявляет корейский язык одним из великого множества китайских диалектов. Сейчас в границах самого Китая существуют десятки различных диалектов китайского языка, около десятка этих диалектов сами китайцы называют языками, причём их носители иной раз не понимают друг друга. Потому и держится там иероглифическая письменность. В фонетической записи произносимых звуков китайцы из разных регионов могут друг друга просто не понять, тогда как иероглифы, обозначающие понятия, а не звуки, для всех диалектов одни и те же. Правила построения слов из фрагментов, обозначающих понятия — морфология — одни и те же. И правила построения фраз из понятий — синтаксис — одни и те же.

Иной раз морфологию считают частью синтаксиса. Потому что есть языки, где целую фразу упаковывают в одно слово. Я тоже для простоты обычно говорю о синтаксисе, но включаю в него и морфологию.

Корейский отличается от китайского синтаксисом. Английский, где половина слов французского происхождения, отличается от французского синтаксисом. Польский и русский происходят от смешения одних и тех же иранских и балтских диалектов, просто в разной дозировке. Но в польском есть синтаксические явления, чётко отличающиеся от русских. Например, прилагательное в польском обычно идёт после существительного, а в русском обычно до. Поэтому польский и русский — несомненно, разные языки.

А вот украинский и белорусский пользуются тем же синтаксисом, что и русский. Даже звательный падеж, официально признанный в украинском существующим, а в русском — утраченным, на самом деле в русском тоже существует, просто оформлен нетрадиционно. В разговорной речи мы просто говорим: «Вань, Петь, Гриш! Обедать пора!», то есть так называемое нулевое окончание, а в письменной речи прибегаем к предложному восклицанию: «О воины!» Грамматическая форма отлична от принятой в украинском, но в то же время само это явление существует. Каждому синтаксическому явлению, бытующему в белорусском и русском, есть однозначно соответствующее синтаксическое явление в русском. Именно это синтаксическое единство и доказывает: украинский и белорусский — производные от собственно русского языка.

Интересно, как созданы эти производные. Из диалектов, бытующих в той или иной местности, отбирали по одному-два слова, не совпадающих с литературным русским или хотя бы звучащих иначе. Эти слова объявлялись исконно украинскими или исконно белорусскими. Поэтому в исходных белорусских и украинских словарях XIX века есть только бытовая лексика: ведь набирались-то они именно из бытовых говоров, а не из речи специалистов.

Эта языкостроительная технология хорошо документирована: ведь работа началась всего полтора века назад. И до сих пор, несмотря на усилия политиков и нанятых ими языковедов, не удалось отделить белорусский и украинский языки — да и сами народы, пользующиеся этими языками — от русского.

Несколько слов о вопросах языкознания. Последствия касания этой темы — неизменно скандальные.

Недавно в связи с совершенно внеязыковыми и даже, пожалуй, вовсе вненаучными обстоятельствами я вспомнил статью Иосифа Виссарионовича Джугашвили «Марксизм и вопросы языкознания». За эту статью его посмертно ругали не так интенсивно, как за массовые репрессии, но тоже достаточно серьёзно, ибо в данном случае он вмешался в одну из заповедных зон деятельности интеллигенции. Он обрушился на языковедческую теорию покойного к тому времени академика Николая Яковлевича Марра.