Читать онлайн «Агония. Кремлевская элита перед лицом революции». Страница 39

О диалоге с православными

Еще до начала революции 1980 года известный польский диссидент Адам Михник написал книгу «Польский диалог: церковь – левые». Это страстный призыв к поиску взаимопонимания между изначально враждебными друг другу католиками-традиционалистами и опирающейся на светский рационализм левой либеральной оппозицией тоталитарному просоветскому режиму. Призыв не к чисто конъюнктурному тактическому союзу перед лицом общего врага-угнетателя, а к диалогу на уровне базовых ценностей. Предпосылки такого диалога Михник видел в том, что католики должны были защищать права своей церкви, ссылаясь на универсальные права человека, а светские левые осознали, что идеи прав человека хотя и были сформулированы наперекор церкви, являлись плодом не только просвещенческого рационализма, но и укорененной в христианстве веры в достоинство человеческой личности.

Однако уже в 1993 году Михник с тревогой и горечью вынужден был констатировать, что после падения коммунистического режима и короткой эйфории всеобщего согласия ожесточенная идеологическая и политическая борьба между церковью и светскими левыми возобновилась. В церкви возобладали «интегристы», для которых советский тоталитаризм – лишь окончательный результат процесса секуляризации, начатого гуманистами Возрождения, рационалистами Просвещения и прочими «либерастами». Светские левые ответили на это возвращением к антирелигиозной риторике якобинско-большевистского толка. Те же немногие, кто продолжал призывать к «единству неоднородности», оказались под огнем с обеих сторон.

Знакомая картина? Рост агрессивности религиозного фундаментализма – общемировая тенденция, и она имеет под собой объективную почву. Современная западная цивилизация, провозгласившая преобладание секулярности и рационализма над религиозностью, отнюдь не может претендовать на бесспорное решение вечных «проклятых вопросов» человечества. Она сталкивается со все новыми вызовами, и ее способность на них убедительно ответить, скажем так, неочевидна. Вот тут и появляется религиозный фундаментализм со своими по-своему простыми ответами на все вопросы.

Секулярный рационализм утверждает, что человеческие представления о добре и зле, а значит, и вырастающая из них система нравственных запретов имеют естественно-природное происхождение (речь идет не только о чисто утилитарном с точки зрения борьбы за выживание подавлении проявлений, разрушающих сплоченность сообщества, но и о способности человеческого сознания, сначала отделив себя от внешнего мира, затем отождествлять себя с его объектами, а значит – чувствовать чужую боль). Отсюда следует, что суверенный разум не нуждается в каком-то стоящем вне мира господине-повелителе.

Религия на возможности человеческого разума самостоятельно противостоять злу в мире и в самом человеке смотрит скептически. Мир и человек безнадежно испорчены, и дать человеку силу эту испорченность преодолеть может лишь нечто по отношению к ним внешнее. Это нечто и устанавливает нравственный закон, который не поддается рациональному анализу и не подлежит сомнению. Это так, потому что это так. Кто надо, тот и установил. Если позволить ставить под сомнение и произвольно менять этот порядок, люди неизбежно скатятся к вседозволенности, к нравственному релятивизму и нигилизму.

Это, пожалуй, главный, хотя и не единственный вопрос, по которому спор между рационализмом и религией будет идти всегда. Но значит ли это, что они обречены на вражду? Почему между ними невозможно, как пишет Михник, «благородное соперничество в творении добра»? Почему сам этот спор не может быть «способом очищения собственной веры» для обеих сторон?

Вражда возникает там, где начинается политика. И в католической, и в православной церкви существует фундаменталистское крыло, которое так и не приняло идею светского правового государства, устанавливающего формальное равенство «людей греха и добродетели, мудрости и глупости, правды и мошенничества, любви и ненависти». Плюрализм, терпимость к инаким для фундаменталистов равносильны нравственной нейтральности. Правовому государству они противопоставляют так называемое «государство правды», в котором стерта граница между правовой и моральной нормативными системами. Разрушение этой границы и есть суть любого фундаментализма.

Обличая «бездуховную, утилитарную, потребительскую буржуазную цивилизацию», негодуя по поводу «самоотравления открытого общества» свободой и терпимостью, религиозные фундаменталисты стремятся вернуть мир к порядку, с которым церковь всегда была неразрывно связана и который всегда освящала: к порядку феодальному. Смычка клерикалов с крайне правыми политическими группировками существует во всех странах. Выступающее против секуляризации и либерализма течение в католичестве носит название «интегризм». Это «до степени смешения» созвучно другому названию: интегрализм, разновидность фашизма. Церковное учение об изначальной испорченности человеческой природы прекрасно встраивается в фундамент крайне правой политической идеологии, отрицающей и равенство, и свободу.

Сегодня католическая церковь Польши – одна из самых консервативных национальных католических церквей. Но даже в ней влияние фундаменталистов не идет в сравнение с их влиянием в РПЦ. Наша «первенствующая и главенствующая» сумела опереться с одной стороны на поддержку Кремля, вознамерившегося возвращать неразумную разложившуюся Европу к ее «изначальным христианским ценностям», с другой на патерналистски настроенную традиционалистскую массу. Эти люди в большинстве своем не являются ни христианами, ни даже савлианцами. По большому счету они язычники-государствопоклонники. Защита религиозных чувств и святынь – это для них просто утверждение права государства вводить идеологические запреты. Это форма отрицания западного либерализма.

РПЦ выжала, кажется, уже все что можно из своего мученичества в эпоху большевистского террора. Главное, чего она добилась, – на какое-то время защищать атеизм стало неприличным. Человек, заявляющий о своем атеизме, отвергающий религию как таковую, как бы оказывался в одной компании с большевистскими палачами. И только сейчас, когда, по общему признанию, «клерикалы всех достали», нерелигиозная общественность стала избавляться от этого комплекса вины. Начала, что называется, «вставать с колен».

Однако сразу же остро встал вопрос об отношении нерелигиозной общественности к тем православным, которые крайне правыми мракобесами не являются. Которые секулярным демократам вовсе не враги. Которые понимают православие как религию любви, а не ненависти. Которые против запретов и погромов. Которые знают, что бога оскорбить нельзя просто потому, что человек не в силах причинить ему вред. Неизбежен ли конфликт с ними на радость церковным мракобесам?

Борис Колымагин с тревогой пишет о том, что до недавнего времени никто из публицистов демократического лагеря не возлагал на православных либералов моральную ответственность за действия церковных мракобесов. «Все понимали, что в Церкви много чего есть, она в каком-то смысле – срез всего общества». А вот теперь – упрекают. Так Колымагин откликнулся на резкую статью Виктора Шендеровича, который предложил православным уже определиться с тем, что же такое православие, и выразил непонимание того, как приличные люди могут состоять в одной организации с Чаплиным и Смирновым.

Еще более категорично выступил Игорь Яковенко. Лицо православия невозможно очистить от Чаплина, Смирнова, Цорионова. Оно все уйдет в очистки. «Приличных православных» Яковенко сравнил со сторонниками «социализма с человеческим лицом», которые все отчищали это лицо от извращений Мао, Пол Пота, Сталина, Хрущева, Брежнева, пока лицо страны вообще не перестало быть социалистическим.

Кстати, я не помню, чтобы у сторонников «социализма с человеческим лицом», участвовавших в диссидентском движении, возникали непреодолимые проблемы с также участвовавшими в этом движении сторонниками буржуазной демократии или православной монархии. Все в равной степени рисковали годами лишения свободы за распространение самиздата, за сбор информации о преследованиях, за подпись под протестом против очередного судилища. Проявляли солидарность друг с другом. И отношения были вполне товарищеские. При этом каждый оставался при своей идеологии и продолжал ее отстаивать. Но всех объединяло неприятие цензуры и репрессий. Иное дело – «кухонные прогрессисты» внутри КПСС. Кухонные, потому что их прогрессизм не выходил за пределы их кухонь. Люди узнали об их прогрессизме только тогда, когда партийное начальство высочайше дозволило.

Пусть каждый занимается своим делом. Пусть атеисты критикуют религию как таковую. Пусть православные спасают лицо православия от черносотенцев и погромщиков. Просто надо твердо знать: защищать светское государство и свободу совести невозможно, не защищая право атеистов критиковать религию как таковую. Критиковать церковь как таковую. Критиковать Иисуса Христа. Спор мировоззрений был, есть и будет. И да, идейная полемика не бывает без иронии, без насмешек. Но при всех философских расхождениях у секулярных демократов и православных, способных на солидарность с атеистами, есть общие ценности. Неконъюнктурные.