Читать онлайн «Была ли альтернатива? («Троцкизм»: взгляд через годы)». Страница 51

В ответ на просьбу Троцкого Радек дал следующее письменное свидетельство, фотокопия которого была воспроизведена в книге «Сталинская школа фальсификаций»: «…Присутствовал при разговоре с Каменевым о том, что Л. Б. [Каменев] расскажет на пленуме ЦК, как они (т. е. Каменев и Зиновьев) совместно со Сталиным решили использовать старые разногласия Л. Д. [Троцкого] с Лениным, чтобы не допустить после смерти Ленина т. Троцкого к руководству партией. Кроме того, много раз слышал из уст и Зиновьева и Каменева о том, как они „изобретали“ троцкизм, как актуальный лозунг» [445].

Пятаков резюмировал услышанное им заявление Зиновьева в следующих словах «…„Троцкизм“ был выдуман для того, чтобы подменить действительные разногласия мнимыми, т. е. разногласиями, взятыми из прошлого, не имеющими никакого значения теперь, но искусственно гальванизированными в вышеуказанных целях» [446].

В условиях, когда перед партией, всего несколько месяцев назад лишившейся Ленина, стояло множество сложнейших внутриполитических и внешнеполитических проблем, требовавших неотложного обсуждения и решения, она оказалась втянутой в разбор цитат многолетней давности, характеризовавших былые разногласия Троцкого с Лениным. С самых первых дней дискуссии вся партийная пропаганда и учеба была переориентирована на «изучение борьбы с троцкизмом». Особое рвение в этом деле проявил Каганович, ставший к тому времени одним из самых верных и рьяных выдвиженцев и клевретов Сталина. Будучи председателем комиссии ЦК по воспитанию ленинского призыва, Каганович уже в ноябре 1924 года на заседании этой комиссии потребовал за счёт сокращения теоретической части программы партийной учебы значительно расширить и дополнить её разделы, касающиеся «борьбы с троцкизмом». Кагановичу возражали заведующий агитпропотделом ЦК Сырцов, заявивший, что программа не должна быть сконцентрирована на тактических разногласиях сегодняшнего дня, и Крупская, подчёркивавшая, что нельзя весь ленинизм сводить к борьбе против «троцкизма». Однако большинство комиссии поддержало Кагановича, а Сырцов вскоре оказался смещенным со своего поста.

Анализируя логику внутрипартийной борьбы, Троцкий писал в 1928 году: «В 24-м году призрак троцкизма — после тщательной закулисной подготовки — выпускается на сцену. Вдохновителями кампании являются Зиновьев и Каменев. Они стоят во главе — по тогдашнему — „старой большевистской гвардии“. По другую сторону — „троцкизм“. Но группа „старой гвардии“ раскалывается в 25-м году. Зиновьев и Каменев уже через несколько месяцев оказываются вынуждены признать, что основное ядро оппозиции 23-го года, так называемые „троцкисты“, в коренных вопросах разногласий оказались правы. Это признание является жесточайшей карой за злоупотребления в области партийной теории. Более того: Зиновьев и Каменев вскоре сами оказались зачисленными в число „троцкистов“. Трудно придумать иронию судьбы, более беспощадную!» [447] «Когда Зиновьев и Каменев отделились от Сталина,— добавлял Троцкий несколько позднее,— последний автоматически использовал против них самих ту неистовую инерцию травли против „троцкизма“, которую они в течение трёх лет развивали вместе с ним» [448].

Несмотря на «монолитность» «руководящего в коллектива», сконцентрировавшегося на неистовой травле Троцкого, авторитет последнего в партийных массах и среди коммунистической молодежи и на этот раз не был до конца подорван. В дневниковой записи Подвойского, относящейся к 1924 году, с тревогой констатировалось: «Троцкизм опасно быстро растёт… Им питается комсомол и несоюзное юношество, пионеры, начальные школы, фабзавучи, рабфаки и вузы» [449].

Этим объяснялось то, что большинство ЦК, настойчиво убеждавшее партию в несовместимости «троцкизма» с ленинизмом, не решалось сделать, казалось бы, следующий логичный организационный шаг: исключить Троцкого из партии или, по крайней мере, из ЦК либо из Политбюро. На таком шаге настаивали лишь ослеплённые фракционной ненавистью к Троцкому Зиновьев и Каменев. В находившейся под их влиянием ленинградской прессе печатались сотни резолюций партийных собраний, называвших Зиновьева и Каменева «любимыми вождями питерских рабочих» и требовавших исключения Троцкого из партии.

Что же касается Сталина, то он в этот период в публичных выступлениях занял излюбленную им «центристскую», «миротворческую» позицию, изображая себя сторонником смягчения внутрипартийной борьбы. Свою речь «Троцкизм или ленинизм?» он закончил словами: «Говорят о репрессиях против оппозиции и о возможности раскола. Это пустяки, товарищи. Наша партия крепка и могуча. Она не допустит никаких расколов. Что касается репрессий, то я решительно против них. Нам нужны теперь не репрессии, а развёрнутая идейная борьба против возрождающегося троцкизма» [450].

Об истинных же замыслах Сталина, страшившегося непредсказуемых последствий, к которым могли бы привести открытые репрессивные меры против Троцкого (ведь партийная демократия в то время ещё не была окончательно задушена и такие меры могли вызвать протест со стороны значительной части партии), свидетельствует факт, впервые обнародованный Троцким в секретном письме, направленном в 1932 году в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК. После перехода в оппозицию Каменев и Зиновьев сообщили Троцкому о том, что в кульминационный момент борьбы против «троцкизма» (в конце 1924 или начале 1925 года) Сталин созвал узкое совещание, на котором поставил вопрос об осуществлении террористического акта против Троцкого. «Доводы за были ясны и очевидны. Главный довод против был таков: слишком много есть молодых самоотверженных троцкистов, которые могут ответить контртеррористическими актами» [451].

В феврале 1935 года Троцкий в дневнике более подробно описал свои беседы по этому поводу с Зиновьевым и Каменевым.

«— Вы думаете, Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить Вам? — говорил, примерно, Каменев…— Вы ошибаетесь. Он думает о том, как вас уничтожить.

— ?

— Морально, а если возможно, то и физически. Оклеветать, подкинуть военный заговор, а затем, когда почва будет подготовлена, подстроить террористический акт. Сталин ведёт войну в другой плоскости, чем Вы. Ваше оружие против него недействительно» [452].

Возвращаясь к этой теме, Каменев сказал: «Я его [Сталина] слишком хорошо знаю по старой работе, по совместной ссылке, по сотрудничеству в „тройке“. Как только мы порвали со Сталиным, мы составили с Зиновьевым нечто вроде завещания, где предупреждаем, что в случае нашей „нечаянной“ гибели виновным в ней надлежит считать Сталина. Документ этот хранится в надёжном месте. Советую Вам сделать то же самое» [453].

Зиновьев же говорил не без смущения: «Вы думаете, что Сталин не обсуждал вопроса о вашем физическом устранении? Обдумывал и обсуждал. Его останавливала одна и та же мысль: молодежь возложит ответственность лично на него и ответит террористическими актами. Он считал поэтому необходимым рассеять кадры оппозиционной молодежи. Но что отложено, то не потеряно… Примите необходимые меры» [454].

Из этих фактов следует несколько немаловажных выводов. Во-первых, в разгар «идейной» борьбы против «троцкизма» Зиновьев и Каменев имели достаточные свидетельства преступного облика Сталина, но, руководствуясь соображениями о сохранении своей власти, не брезговали обсуждать с ним его самые злодейские замыслы. Следовательно, применительно к тому времени можно говорить с полным основанием не об их трагической вине (искреннее и роковое заблуждение), а о вине прямо уголовной (готовность к «разрешению» внутрипартийной борьбы террористическим актом). Лишь после того, как они пришли к выводу, что опасность стать жертвой подобного заговора угрожает им самим, они рассказали Троцкому об обсуждении сталинского террористического плана. Приняв предложенные Сталиным условия коварной политической игры в то время, когда они разделяли с ним всю полноту власти, Зиновьев и Каменев последовательно принимали условия сталинской игры и тогда, когда они оказались её жертвами.

Во-вторых, приведённые факты проясняют причины патологического страха Сталина перед ответными террористическими актами в период, когда он перешёл к прямым полицейским репрессиям, а затем — к физическому уничтожению своих действительных и потенциальных противников в партии. Сталин логично мог ожидать, что какая-то часть оппозиционеров, особенно из числа молодежи, ответит на инспирированный им государственный террор террористическими актами, направленными непосредственно против него. Поэтому, если до захвата абсолютной власти он прибегал к замаскированным или тайным убийствам (одним из примеров этого служит смерть Фрунзе во время хирургической операции, проведённой по приказу Сталина), то после обретения всей полноты власти он предпочёл уничтожение своих противников с помощью сфальсифицированных судебных процессов, на которых обвиняемые должны были «сознаваться» в якобы имевшихся у них террористических и прочих злодейских замыслах. Так выросла самая страшная и самая успешная из сталинских провокаций: система обвинений и «признаний» в несуществующих преступлениях.