Читать онлайн «Политика воина». Страница 5

В тех культурах, которые не в состоянии конкурировать в области технологий, многие молодые мужчины могут, подобно воинам, насиловать и грабить почти в ритуальной манере, украшая себя племенной символикой вместо униформы, как сербские и албанские вооруженные формирования, индонезийские боевики, мусульманские участники «священной войны» в Кашмире, чеченские бандиты и русские солдаты. Разумеется, такие регионы, как Россия и Сербия, способны быстро восстановиться в политическом и экономическом смысле, и их молодежь может стать хорошими работниками. Депрессивные территории никогда не станут большей частью территории стран, но останутся периодически видоизменяющейся меньшей частью, достаточной для создания региональной нестабильности и перманентных кризисов, с которыми придется иметь дело руководителям государства.

Медийное клише «глобальная деревня» поднимает престиж любых медиа, которые им пользуются; примером тому CNN. Но государственные деятели должны бороться с суровой правдой, а не с клише. Конфликтность и общность неизбежны для человеческого существования. В то время как постиндустриальный Запад пытается отрицать перманентность конфликтов, Африка, Азия, Индийский субконтинент и Кавказ наряду с прочими демонстрируют их живучесть, по мере того как группы, объединенные этнической или религиозной принадлежностью, пытаются подавить соперников и установить собственную власть путем свержения существующих элит [15].

Лишь очень поверхностное знакомство с историей позволяет полагать, что для большинства международных проблем можно найти решения. Очень часто таких решений не существует. Есть лишь путаница и неудовлетворительные варианты.

Вот почему генерал Джордж Маршалл, архитектор победы США во Второй мировой войне и послевоенного восстановления Европы, еще в 1927 г., когда стал начальником пехотного училища в Форт-Беннинге, штат Джорджия, отменил инструкцию, в которой был сделан акцент на «решения», и заменил ее «реалистическими упражнениями», необходимыми, чтобы научить офицеров проявлять «инициативу» и «рассудительность» [16].

Инструкция для будущих президентов и государственных секретарей должна отражать мудрость Маршалла, проявленную в Форт-Беннинге. Маршалл сомневался, «способен ли человек рассуждать мудро и с глубокой убежденностью… об основных международных вопросах современности, не имея при этом в виду как минимум Пелопоннесскую войну и падение Афин» [17].

Маршалл знал античную историю. Таким же образом любые новые правила для лидеров должны будут ее учитывать. Античная история, как я покажу далее, самый надежный источник информации о том, с чем нам с большой долей вероятности придется столкнуться в первые десятилетия XXI в.

Это эссе не о том, что думать, оно о том, как думать. Я пишу не о конкретной политике, а о политике как результате размышлений, а не эмоций. Опытные политики типа Маршалла руководствовались не симпатией, а необходимостью и собственными интересами. План Маршалла – не подарок Европе, а попытка сдержать советскую экспансию. Когда необходимость и собственные интересы хорошо просчитаны, история называет такое мышление «героическим».

По мнению Маршалла, аристократического и надменного офицера, которого мало кто осмеливался называть по имени, героизм – это результат правильных суждений, полученных на основе неадекватной информации: в реальном бою информация о противнике всегда неполная, и к тому моменту, когда все проясняется, предпринимать что-либо обычно бывает слишком поздно.

Кризисы в мировой политике подобны битвам. Внутренняя политика формируется на основании изучения статистики продолжительных переговоров между исполнительной и законодательной властью, а внешняя политика часто полагается на чисто интуитивную способность понять быстро развивающиеся, нередко насильственные события за рубежом, осложненные культурными различиями. В мире, где демократия и технологии развиваются быстрее, чем институты, необходимые для обеспечения их устойчивого развития – даже если государства сами разрушаются и преображаются до неузнаваемости под воздействием урбанизации и информационной эпохи, – внешняя политика будет скорее искусством, нежели наукой постоянного кризисного менеджмента.

По мере того как крутыми волнами станут накатываться будущие кризисы, американским лидерам придется усвоить, что в мире нет таких понятий, как «модерн» или «постмодерн»; наш мир – лишь продолжение «древности», и этот мир, несмотря на все его технологии, очень хорошо могли бы понять выдающиеся китайские, греческие и римские философы и сумели бы в нем ориентироваться. Это было бы по плечу и такому политику, как генерал Маршалл, следовавшему древней традиции скептицизма и конструктивного реализма.

Но скептицизм и реализм – категории слишком широкие, чтобы на них строить полезное руководство для государственных деятелей.

В конце концов, и Уинстон Черчилль, и Невилл Чемберлен были реалистами, рассчитывающими возможности и результаты на основании опыта прошлого и собственных интересов. Заинтересованность Черчилля в восстановлении баланса сил в Европе, что пошло бы на пользу Англии, не требует доказательств. Однако сторонники политики уступок тоже были прагматиками. С исторической точки зрения перевооружение Германии было нормальным явлением, и в середине 1930-х гг. Гитлера могли рассматривать как очередного презренного диктатора, с которым Западу пришлось иметь дело, а не как самовлюбленного маньяка из Mein Kampf, тем более что двумя десятилетиями ранее восемь с половиной миллионов человек погибли в войне, возникшей из-за просчетов и путаницы и никому не принесшей ощутимой пользы. Напротив, она обернулась катастрофой. С другой стороны, Сталин уже проявил себя как организатор массовых убийств, в то время как Гитлер (по крайней мере до начала Второй мировой войны) – нет. Сторонникам уступок разрешение на перевооружение Германии для сдерживания Советского Союза казалось совершенно разумным.

Однако это не помешало Черчиллю не только искать способы сдержать Гитлера, но и в конечном счете уничтожить его. Это не помешало Черчиллю опасаться Германии больше, чем Советского Союза, хотя именно Черчилль, будучи военным министром Британии с 1919 по 1921 г., возглавлял усилия Запада по свержению большевиков в ходе Гражданской войны, последовавшей за Октябрьской революцией. На самом деле Черчилль, который заключил альянс со Сталиным против Гитлера, всегда был гораздо более яростным антикоммунистом, чем любой сторонник уступок.

Возникает вопрос: почему Черчилль оказался большим реалистом, чем Чемберлен? Что в тех конкретных обстоятельствах понимал Черчилль, способное помочь государственным деятелям в будущих кризисах? Ответ на эти вопросы – первый шаг к борьбе с противостоящим нам миром.

Британский историк Джон Киган пишет: «Никакой другой гражданин последнего века 2-го тысячелетия, худшего в истории, не заслуживает большего права называться героем человечества», чем Уинстон Черчилль. Киган говорит, что Черчилль, равно как и Франклин Делано Рузвельт, «извлекали нравственную цель из англосаксонской традиции главенства закона и свободы личности. Каждый мог отстаивать эту традицию, поскольку море защищало его страну от сухопутных врагов свободы» [1].

4 июня 1940 г., выступая в палате общин после эвакуации британских войск из Дюнкерка и в свете неминуемого скорого поражения Франции, Черчилль говорил: «Мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться в полях и на улицах… Мы никогда не сдадимся». Редко когда несколько фраз так вдохновляюще воздействовали на общество. Оксфордский философ Исайя Берлин отметил, что Черчилль «идеализировал» соотечественников «с такой силой, что в итоге они приблизились к его идеалу и стали смотреть на себя его глазами…» [2].

Есть много способов объяснить силу и величие Черчилля, но Берлин выразился, пожалуй, наиболее точно: «Доминирующая категория Черчилля, единственный, центральный, организующий принцип его нравственной и интеллектуальной вселенной, – это историческое воображение такой силы и такой всеохватности, что оно способно было представить все настоящее и все будущее в рамках богатого и разноцветного прошлого». А поскольку наиболее сильным чувством Черчилля было «чувство прошлого», в особенности античной истории, он также, по мнению Берлина, был «близко знаком со злом…».

Черчилль рано распознал Гитлера, потому что в гораздо большей степени, чем Чемберлен, был знаком с чудовищами. Чемберлен был поверхностным реалистом. Он понимал, что его народ хочет мира и хочет тратить деньги на домашние нужды, а не на вооружения, и он давал им это (когда Чемберлен вернулся из Мюнхена после умиротворения Гитлера, его объявили героем). Но Черчилль видел глубже. Он был человеком, лишенным иллюзий, еще и потому, что бульшую часть своей жизни (не считая школьных лет) читал и писал об истории и своими глазами как солдат и журналист видел британские колониальные войны. Он понимал, насколько непредсказуемо и иррационально может вести себя человек. Как все мудрецы, он мыслил трагически: мы создаем нравственные стандарты, чтобы измерять степень нашей собственной неадекватности.