Читать онлайн «Толкование путешествий». Страница 65

Наконец, в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?[598]

Любимая Троцким «чистка сверху вниз» — от бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательности и темноты — есть последнее слово века Просвещения. Растянувшись в России на полтора столетия, Просвещение выражало себя тут с редкой полнотой. Насилие было неизбежно на этом пути. Впрочем, насилие часто, и не только в России, сопровождало Просвещение. Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу воли над разумом, почвы над культурой и харизмы над утопией. Троцкий так и интерпретировал ненависть к нему сталинистов, — как холерный бунт, пролетарскую инквизицию, русскую Вандею. Поучительно, как под давлением обстоятельств классовый анализ сдавал позиции культурно-историческим метафорам:

Во время холерных эпидемий темные, запуганные и ожесточенные русские крестьяне убивали врачей, уничтожали лекарства, громили холерные бараки. Разве травля «троцкистов» […] не напоминает бессмысленные конвульсии отчаявшихся крестьян? Но на этот раз дело идет о пролетариате передовых наций. […] Массы растерянно смотрят, как избивают врачей, единственных, которые знают болезнь и знают лекарство[599].

Синтез марксизма и фрейдизма, который подразумевался метафорами наркомвоенмора, стал одним из главных соблазнов 20-го века. Повсюду, кроме Советского Союза и Китая, — в веймарской Германии, во Франции времен Сопротивления и до 1968 года и далее, в Америке fellow-travelers и франкфуртской школы, в Латинской Америке — движение левых интеллектуалов питалось мечтой о фрейдомарксистском синтезе. Мечта основывается на аналогии между разными формами подавления, экономической и сексуальной: сознание так же подавляет и эксплуатирует сексуальность, как буржуазия подавляет и эксплуатирует пролетариат. Сам Фрейд следовал таким аналогиям в своих поздних рассуждениях.

Культура ведет себя по отношению к сексуальности как племя или сословие, эксплуатирующее других. Страх перед восстанием угнетенных толкает к строгим мерам предосторожности[600].

Если в марксизме честь разработки содержащихся тут риторических возможностей должна быть отдана Троцкому, то в психоанализе она принадлежит Вильгельму Райху. Психоаналитик и коммунист, Райх много сделал как для пропаганды, так и для компрометации фрейдомарксистского проекта. Его коньком была сексуальная революция, и он пытался вовлечь в дело своей «секс-политики» как германскую (сталинистскую) компартию, так и Четвертый (троцкистский) интернационал. В книге Сексуальная революция Райх анализировал советский опыт регулирования семьи, сексуальности и беспризорности. В СССР произошла «сексуальная катастрофа», которая определила падение Троцкого и реакционный характер сталинского режима, — таким был вывод Райха. В книге Массовая психология и фашизм Райх с такой же горечью констатировал поддержку фашизма германским рабочим классом, находя причины этого не в экономическом, но в сексуальном подавлении пролетариата[601]. Поживший в нацистской Германии и побывавший в сталинской России, Райх перестал верить в рационалистические объяснения политических режимов.

Гитлер неоднократно подчеркивал, что говорить с массами необходимо на языке чувств и верований, а не разумных доводов, доказательств и знания […] Для понимания иррационально-политического воздействия таких формулировок необходимо признать, что они оказывают существенное воздействие на психологию масс. […] Одним осмеянием такого мистицизма невозможно отстоять дело свободы[602].

В отношении Сталина выводы Райха были сходными:

Советский Союз потерпел крах, наткнувшись на авторитарные структуры народных масс […] Развитие советского общества характеризовалось формированием […] государственного аппарата, который стал достаточно сильным, чтобы создать в массах иллюзию свободы. Аналогичный процесс характеризовал развитие гитлеровского национал-социализма.

Около 1934 года Райха одновременно исключили из Международной психоаналитической ассоциации и из германской компартии. Эмигрировав в Америку, он приобрел там популярность сектантского пророка. Он закончил свои дни в тюрьме, куда попал за распространение изобретенного им Оргона, небывалого медицинского аппарата, не получившего одобрения американской администрации.

Итак, в 1929 году Райх на два месяца приезжал в Москву. Он читал лекции в Коммунистической академии, а также посетил Наркомпрос и несколько учебных заведений. Его выводы были скептическими: «…я слышал в Москве, что осуществляется половое просвещение молодежи. Мне сразу же удалось увидеть, что просвещение было антисексуальным»: детей «отвлекали» от онанизма угрозами, молодежь пугали венерическими заболеваниями[603]. В октябре 1933-го он писал Троцкому, что наступление реакции в России объясняется фактом, что «сексуальная революция была остановлена в 1923 году»[604]. Против Райха выступил недавно эмигрировавший московский психоаналитик Моисей Вульф: «Райх пытается доказать приемлемость психоанализа для марксистов. То, что при этом остается от психоанализа, с трудом заслуживает этого названия»[605]. С этим можно согласиться, но историческое значение идей Райха было чрезвычайным. Следуя за интуициями Троцкого, он эксплицировал фрейдомарксистские идеи в связном, наполненном фактами тексте. Задолго до Ханны Арендт он подверг параллельному анализу два режима, советский коммунизм и германский фашизм. Религия, идеология и культура были приравнены друг к другу в качестве средств двуединого подавления, сексуального и экономического. Опережая авторов франкфуртской школы, он показал значение фрейдомарксизма для симметричной критики американской и советской цивилизаций. Именно скрещение двух парадигм давало возможность для атак на две стороны океана. Советы подвергались критике за то, что они так и не свершили дела сексуального освобождения, а Штаты за то, что они не свершили дела экономического освобождения. И наконец, Райх мобилизовал свежую (как всегда, хорошо забытую старую) идею, взятую не из политэкономии Маркса и не из психоанализа Фрейда, но из первобытной истории Бахофена: матриархат.

Иоганн Бахофен в постреволюционной Европе 1850-х годов выдвинул радикально новую идею: общество, каким он его знал и которое основано на мужской власти, частной собственности и единобрачии, — не более чем временное состояние человечества. Ему предшествовало прямо противоположное состояние, основанное на женской власти, общинном владении и «гетеризме». Люди, не знавшие железа, гигиены и письменности, жили в условиях свободы, равенства и братства. Христианская история первородного греха воспроизводилась на основе позитивной науки: до падения люди были равны и чисты (хоть и занимались тем, что Бахофен называл гетеризмом), потом стали добывать хлеб и эксплуатировать друг друга. Восторг Бахофена перед собственным открытием не знал границ.

Из порождающего материнства произрастает всеобщее братство людей, понимание и признание которого сходит на нет с возникновением патриархата. Семья, основанная на материнском праве, замыкается в себе как индивидуальный организм, материнская же, напротив […] объединяет народ во всех его частях в радостном чувстве братства и общности […] Черты мягкой гуманности […] пронизывают весь уклад гинекократической жизни[606].

Трудно сказать, успела ли дойти идея Бахофена до Чернышевского, или его царица в Что делать? управляющая трудом и весельем, — «сестра своих сестер, невеста своих женихов»[607] — восходит к их общему источнику, Шарлю Фурье. Но мы знаем, что именно в версии Бахофена идея древней женской власти была подхвачена Энгельсом и Бебелем; ранним психоаналитиком Отто Гроссом, забытым предтечей сексуальной революции[608], и Эммой Голдман, русской анархисткой в Америке. После них идея матриархата стала любимой игрушкой левых интеллектуалов. Сознательно или нет, такое сродство наметил сам Бахофен в рассуждениях о пространственной символике мифов. Иногда метафоры склонны к иронии помимо своих авторов:

Первое наблюдение, которое подтверждает внутреннюю логичность гинекократического мира, состоит в преимуществе левой стороны перед правой. Левое относится к женской страдающей, правое к мужской деятельной природе[609].