Читать онлайн «Толкование путешествий». Страница 54

один американский писатель жаловался мне в беседе: «Мне трудно поверить, — говорил он, — что вы вступили в союз с фашизмом; но мне трудно также поверить, что Сталин совершил столь ужасный подлог». Я мог только пожалеть моего собеседника[499].

Особенное отношение к Советам, выработанное fellow-travelers, достигло своей политической кульминации во время войны. Миссию ленд-лиза возглавлял типический fellow-traveler Филипп Файмонвил. Он пережил в Москве нескольких американских послов, и уже Буллит подозревал, что Файмонвил ставит советские интересы выше американских. В рамках открытого России кредита американские фирмы поставляли любое оборудование, которое просили русские. От советской стороны не требовалось ни обоснования ее запросов, ни какой-либо компенсации. В ответ на небывалую щедрость советская сторона усиливала традиционную политику изоляции. Она отказывалась делиться информацией о противнике, о ходе военных операций, даже о погодных условиях. Сталин годами игнорировал предложения Рузвельта о личной встрече. Советы сохраняли нейтралитет с Японией и отказывались предоставлять американским бомбардировщикам свои дальневосточные базы. Они отказывались впускать на свою территорию любой американский персонал, включая механиков для обслуживания поступающей техники. Получая сотни американских самолетов, Советы отказывались выпустить из-под ареста нескольких американских летчиков, совершивших вынужденную посадку в Сибири. Американская военная миссия, прибывшая для доставки новых партий помощи через Ближний Восток, больше года ждала советских виз в Тегеране. Советы никогда, ни во время войны, ни после нее, не благодарили Америку за поставки по ленд-лизу и за гуманитарную помощь. Этот порядок отношений уникален. Остальным союзникам Америки, например Британии, военная помощь предоставлялась на началах обычной бюрократической отчетности.

Россия героически воевала, и оказание помощи было в интересах Америки. Но ее безусловный характер изумлял критиков администрации, и проблема подвергалась непрерывному обсуждению. Стороны обосновывали свое понимание ситуации воспринимаемыми особенностями партнера, так что в попытках понять русского союзника конкурировали разные метафоры. В 1941 году Рузвельт отвечал на критику, которую начал адресовать ему Буллит: «Билл, я не спорю с твоими фактами, они точны […] Я только чувствую, что Сталин не такой человек. […] Я думаю, что если я дам ему все, что он просит, и не попрошу ничего взамен, он, noblesse oblige […] будет работать со мной ради мира и демократии»[500]. В сентябре 1944-го Рузвельт призывал Черчилля к компромиссу с русскими, чтобы поддержать их, «пока дитя учится ходить»[501]. Пересматривая эту политику сразу после смерти Рузвельта, президент Трумэн заявил, что он устал «нянчиться с Советами, как с детьми» («tired of babying the Soviets»). Один из послов в Москве, Эверилл Харриман, говорил, что «русский медведь много хочет и еще кусает того, кто его кормит»[502]. Британский военный атташе в Москве писал, что русские считают себя «избранной расой», а «наша политика все давать и ничего не требовать взамен играет на руку тем, кто распространяет эту идею». Как обычно, метафоры отношений порождали программы действий. Во время Сталинградской битвы с Рузвельтом встретился очередной посол в России, адмирал Уильям Стендли. «Перестаньте вести себя как Санта Клаус […] Давайте получим от Сталина что-нибудь взамен. […] Советую рассматривать его как взрослого. Мы будем исполнять обещания, которые ему дали, но и от него потребуем того же»[503]. В тот раз Стендли успокоили и отправили обратно в Москву. Помощь, характер которой он хотел изменить — помощь односторонняя и безусловная, — продолжалась.

29 января 1943 года Буллит представил доклад, содержавший ревизию всей военной политики Рузвельта. Он предлагал прекратить одностороннюю помощь, требуя от Сталина взаимных уступок и соблюдения договоренностей; развивать стратегическое сотрудничество с Англией, а не с Россией; перенести главные военные усилия из Европы в Японию, вовлекая в это русских; разработать план вторжения на Балканах, а не во Франции, и войти в Восточную и Центральную Европу до того, как туда войдут русские войска; начать детальное планирование послевоенной реконструкции Европы на демократических началах. Рузвельт ответил Буллиту, что тот может быть и прав, но Сталин является не империалистом, а другом и помогать ему надо как другу. Для спора между Рузвельтом и Буллитом нет лучшего судьи, чем история. На второе место следует поставить Джорджа Кеннана, которого Буллит нанял для работы в Москве и который стал самым авторитетным американцем, когда-либо занимавшимся Россией. Кеннан писал о том, что доклад Буллита «был беспрецедентным предупреждением» и «поразительно точным предсказанием»[504].

Рузвельт и его администрация рассматривали отношения Америки и России как отношения односторонней опеки и безусловной поддержки, примерно как между взрослым и ребенком, или между врачом и больным, или между метрополией и бывшей колонией. Таким было давнее восприятие fellow-travelers, ныне диктующее решения большой политики. Критики администрации предлагали установить с Россией договорные отношения взрослых людей, основанные на эквивалентном обмене и равной ответственности. Буллит напоминал президенту, что «когда он говорит о noblesse oblige, он говорит не о герцоге Норфолкском, но о кавказском бандите, который если что получает даром, то думает, что его партнер просто осел»[505]. Стендли объяснял в госдепартаменте, что с Советами следует вести отношения на основе обмена, а терпимость и односторонняя помощь «лишь рождает в восточном русском уме новые подозрения, а не укрепляет доверие»[506]. Цель же Рузвельта, по словам Стендли, состояла в том, чтобы «давать, и давать, и давать, не ожидая ничего взамен». Иными словами, чтобы превратить Россию в западную демократию, чего хотел Рузвельт, к ней надо относиться по-западному; если рассматривать ее как Восток, она навсегда останется Востоком.

Вслед за Вильсоном Рузвельт верил, что будущее человечества в демократии и что внешняя политика США должна строиться на поддержке ее идеалов, включая права человека и самоопределение наций. Но прямого вмешательства в режимы, которые всего этого не соблюдают, следует избегать. Оба они, Вильсон и Рузвельт, противостояли империализму Старого Света и не доверяли его принципам — разделению сфер влияния, балансу сил и прочим британским премудростям. Они верили в то, что природа человека по существу своему хороша и постепенно реализуется в победе добра и демократии во всем мире. Они верили, что международные организации станут арбитрами, которые будут решать международные конфликты честным судом. Причин для войны не будет, установится мир, а с ним и демократия в глобальном масштабе.

Но Рузвельт придал американской доктрине радикально новый поворот. Американская депрессия убедила Рузвельта, что капитализм чреват кризисами, которые может преодолеть только большое государство, как это случилось в России после революции. Америка эволюционирует от стихийного капитализма к социализму всеобщего благосостояния, а Россия эволюционирует от тоталитаризма к социальной демократии. Сталинские цели ускоренной модернизации были понятны индустриальной Америке и обещали ей новые рынки. Рузвельт считал, что социальный прогресс, мирное развитие и регулируемое благосостояние являются общими целями Америки и России. Ему казалось, что Сталин разделяет его цели в большей мере, чем Черчилль. В политических терминах, то был ранний вариант теории конвергенции. В риторических терминах, то было злоупотребление ассимилятивными тропами. В терапевтических терминах, то была стабилизация зависимости. В философских терминах, то был люкримакс.

Сообщения из России об арестах, цензуре прессы и подавлении религии беспокоили администрацию; но Рузвельт был склонен прощать партнера во имя его собственной пользы. У него была своя программа перевоспитания, поднятая на уровень высокой политики: не троцкистская переплавка на жарком огне, но демократическое ожидание блага от того, кто имеет власть. Положение обязывает того, кто его имеет. Политика конца 30-х, зажатая между двумя тиранами, выходила за границы понимания. Вера и доверие, а не знание и расчет мотивировали политические решения, которые определяли судьбы человечества. Американские представления о России формировались левыми интеллектуалами, любителями и профессионалами трансатлантических путешествий: Дьюи и Истменом, Дюранти и Дэвисом, Ридом и Буллитом. Как говорил у кремлевской стены первый американский посол в советской Москве, «в конце концов президент, Джек Рид и я — все мы одной американской породы»[507].