Читать онлайн «Толкование путешествий». Страница 49

В 1936 году Дьюи вместе с небольшой группой интеллектуалов и бывших fellow-travelers (среди прочих в нее входили Эдмунд Уилсон, Джон Дос Пассос, Лайонел Триллинг и Макс Истмен) образовал Американский комитет по проверке обвинений против Льва Троцкого. Во главе его он поехал в Мексику, чтобы взять показания у подзащитного. Члены комиссии работали девять месяцев. Кроме Троцкого они разговаривали с его сыном в Париже и одиннадцатью свидетелями в Нью-Йорке. Они были изрядно увлечены происходящим. Один из присутствующих, Джеймс Т. Фаррел, писал другу по окончании работы: «Это спектакль, редкий в истории. Вообрази Робеспьера или Кромвеля при сходных обстоятельствах. Но это еще интереснее, потому что ни Кромвель, ни Робеспьер не обладали интеллектуальной широтой Троцкого». Сам Дьюи писал Истмену из Мексики: «это самый интересный интеллектуальный опыт моей жизни»[442]. Ему было 78 лет.

Книга документов, составленная Комитетом, занимает четыреста страниц. Признания подсудимых включали в себя «невероятные суждения несообразного содержания», и комиссия Дьюи не верила им независимо от того, «какие средства были использованы для того, чтобы получить их»[443]. Эта работа была единственной попыткой современников проверить самый громкий, и самый кровавый, из судебных процессов столетия.

Чтобы согласиться с заключением Московского суда, следовало бы либо поверить, что Троцкий является самым интересным из известных истории случаев расщепления личности, либо принять заключение прокурора о том, что его публичная деятельность была изощренным прикрытием его интриг. Наше исследование материалов этого суда убеждает нас в том, что Троцкий прав, когда говорит, что ему приписывается контрреволюционная деятельность необычайной глупости. С другой стороны, мы находим, что вся его публичная деятельность […] следовала последовательной теоретической линии, которую он выдерживал в течение всей своей карьеры, и что эта линия противоположна той, которая приписывалась ему Московскими процессами […] Считать, что эта огромная публичная деятельность была предпринята лишь для того, чтобы скрыть глупые, неумелые и слабые конспиративные действия, значит утратить всякую связь со здравым смыслом[444].

Заключая слушания, Дьюи сказал: «Я столь уверен в итогах, что ставлю на них свою репутацию». Мы слышим здесь интонацию, крайне поучительную для философа. Прагматизм не есть релятивизм. Прагматизм и тем более либерализм не отрицают того, что правда существует, что она единственна и что ее можно установить. Плюрализм ценностей и политическая демократия по существу своему основаны на возможности установить правду, если речь идет о фактах. Научный эксперимент и судебный процесс являются двумя самыми развитыми процедурами установления правды, какие знает человечество. Либерализм и демократия содержат эти процедуры в собственных основаниях. Прагматизм не есть предпочтение пользы правде; это смешное и злонамеренное понимание. Как говорил Дьюи,

ситуация в России и московские обвинения против Троцкого поднимают вопросы элементарной правды, справедливости и гуманности […] Сегодня некоторые либералы предпочитают этим целям предполагаемую политическую выгоду. Если мы не настоим на том, что правда и справедливость идут первыми, либеральное движение обречено[445].

Именно поэтому Московские процессы, говорил Дьюи, требуют внимания американцев. Правда будет иметь решающее значение, когда Америке придется решать, вступать ли ей в войну против Германии на стороне России. «Когда вам в очередной раз скажут, что нужно выбирать между фашизмом и коммунизмом, спрашивайте разницу между гитлеровским гестапо и сталинским ГПУ»[446]. Исходя из своего понимания советского режима, он прогнозировал его скорое сближение с фашизмом: «…если методы, которые использует Советский Союз, все больше сближаются с методами гитлеризма, как можем мы доверять ему? Суть фашизма не лучше оттого, что он называется иначе. […] Если война будет отложена на несколько лет, нельзя исключить нового союза между Россией и Германией»[447].

Выводы комиссии вызвали ярость левой элиты. Дьюи потерял старых друзей; журнал New Republic, основателем которого он был, вывел его из состава редакционного совета[448]. В марте 1937 года группа интеллектуалов подписала открытое письмо, в котором призывала не сотрудничать с комиссией Дьюи: «Разве не может страна […] сама решать, какие меры предосторожности должна она предпринимать против изменников, заговорщиков и убийц?» Этот текст подписали 88 свободных американских граждан, в их числе писатель Теодор Драйзер, художник Рокуэлл Кент, профессор философии Колумбийского университета Корлисс Ламонт[449]. Они были поддержаны корреспонденциями популярного Дюранти и послом в СССР Дэвисом, которые ручались за справедливость Московских процессов[450].

Защищая Троцкого, Дьюи не соглашался с ним. Троцкий все еще отстаивал право революции, а значит, свое право, на глобальное насилие; на его совести было многое, например Кронштадт. В той ситуации любое действие порождало насилие и бездействие было хуже действия, рассуждал Троцкий. Дьюи вернул эти самооправдания в классический контекст проблемы целей и средств. Цель социализма загрязнена средствами насилия. В этом он вновь увидел сходство между социализмом и историческим христианством. Его «инструментализм» придавал значение средствам; это они должны оправдывать цель, не наоборот. В этом Дьюи видел значение дела Троцкого, выводя его за пределы привычной полемики между более и менее левыми нью-йоркскими интеллектуалами. Дьюи и его комиссия поставили их перед выбором: приходилось либо верить обвинениям против Троцкого и Бухарина, либо признать Советский Союз террористическим государством. Согласно выбору самого Дьюи, «главный вывод из этих поразительных фактов состоит в полном крушении революционного марксизма. […] Большой урок для всех американских радикалов и для всех тех, кто симпатизирует СССР, состоит в том, что они должны пойти назад и пересмотреть весь вопрос о средствах социальных изменений» — иначе говоря, пересмотреть важнейший из вопросов философии самого Дьюи. «Мы должны перестать смотреть на Советский Союз как на модель для решения наших собственных экономических проблем»[451].

Дьюи критиковал Новый курс с социал-демократических позиций, но навсегда прощался с прежними, более крайними надеждами. Он искал свой, средний путь между либерализмом и коммунизмом; между трусостью тех, кто приветствовал Мюнхенские соглашения, и глупостью тех, кто верил Московским процессам; между Великой депрессией и мировой войной. Время было столь же сложным, как любое другое; и прагматизм Дьюи вызывает такое же уважение, как непредвзятый, не держащийся за собственные ошибки поиск всякого, кто знает, что сложность жизни и истории превосходит способность понимания.

Лично у меня эти факты вызывают горькое разочарование. Я всегда чувствовал, что традиции России и нашей страны настолько различны, что мы не можем подражать им […] Но я смотрел на Советский Союз как на социальную лабораторию, в которой будут проведены важные эксперименты […] Я научился глубоко уважать способности русских людей. Но я не имею представления, как можно изменить нынешние условия […]. Потому что правда является не буржуазной добродетелью, а главной пружиной человеческого прогресса[452].

После Джона Рида большевики почему-то перестали пускать американских корреспондентов в Россию. New York Times действительно была настроена против Советов. С ноября 1917-го по ноябрь 1919 года газета 91 раз напечатала новость, что правительство в России пало или вот-вот падет, и 7 раз, что Ленин и Троцкий бежали или вот-вот бегут из России[453]. Между тем в России работала ARA — Американская администрация помощи под руководством Герберта Гувера. Большевики получали помощь, но отказывались предавать ее гласности. Тогда они не понимали, что благодаря прессе получат еще большую помощь, или понимали, но не были в этом заинтересованы. Первым аккредитации в 1921 году добился Флойд Гиббонс из Chicago Tribune. Рассказывают, что он получил визу, пригрозив Литвинову, что прилетит на самолете и приземлится на Красной площади[454]. Герой войны, потерявший глаз на французском фронте, Гиббонс немедленно отправился на Волгу. Среди разрухи он нашел телеграф и, подкармливая телеграфиста, передавал в Чикаго репортажи кириллицей. Читатель увидел длинные траншеи, в которых русские хоронили своих безымянных мертвых; увидел мальчика, который жует сушеные рыбьи головы и, рот в рот, кормит шестимесячного младенца, как мать грудью[455].