Читать онлайн «Карта и территория. Риск, человеческая природа и проблемы прогнозирования». Страница 18

Большинство таких фирм заимствуют очень сдержанно, даже когда они понимают, что могут упустить выгодные возможности, отказываясь от более полного долгового финансирования некоторых инвестиций (нежелание заимствовать у них намного сильнее, чем у финансовых фирм). Это нежелание заимствовать более установленного предела по отношению к денежному потоку ясно просматривается в примере 7.2. Поскольку инвестиции за вычетом денежного потока всегда дают чистые заимствования, данные говорят об относительно узком диапазоне значений левериджа. Это справедливо для бизнеса в целом. Если в зависимости от процентной ставки и культурных ограничений бизнес заимствует меньше, то у правительства нет таких сдерживающих факторов.

Я подозреваю, что именно давление процентной ставки на компании с рейтингом ниже инвестиционного приводит к вытеснению. Однако в целом похоже, что примерно наполовину замещение частных сбережений дефицитом бюджета обусловлено вытеснением под влиянием процентной ставки и еще наполовину — барьерами, связанными с корпоративной культурой.

И вытеснение, обусловленное ростом процентных ставок, и вытеснение, связанное с корпоративной культурой, в конце концов, проявляются одинаково. Возросшая стоимость финансирования нередко делает перспективные инвестиции непривлекательными. Но это же происходит и в результате ограничения на заимствования, устанавливаемые компанией. Даже компании с рейтингом ААА ограничивают привлечение долга, и это приводит к отказу от некоторых перспективных инвестиций.

Компания с очень маленьким долгом обладает значительной свободой заимствования и максимизации рентабельности собственного капитала. В результате она может принять относительно низкую норму рентабельности17 и путем заимствований довести рентабельность собственного капитала до приемлемого уровня. У компании с высоким левериджем нет такой возможности. В связи с тем, что она не может осуществлять заимствования, ей нужна более высокая норма рентабельности. По этой причине, при прочих равных условиях, компания с высокой долей заемных средств заимствует и инвестирует меньше, чем компания, не так обремененная долгом. В конечном итоге она ведет себя, как и компания с низким левериджем, сдерживаемая ростом процентных ставок.

Разумеется, это не тот метод принятия инвестиционных решений, который предлагается в учебниках по оптимальному распределению капитала. Склонности людей слишком часто деформируют процесс принятия объективных решений. Но большинство крупных фирм скрупулезно следуют парадигме, а большинство средних и особенно небольших компаний, как показывает мой опыт, — нет. При достижении определенного уровня долга они ведут себя так, словно их ограничивают высокие ставки. Модель, которая не учитывает такие экономические силы (а большинство моделей не учитывают их), упускает из виду важное ограничение на прогнозные результаты.

Налоговое стимулирование — всем известная составная часть макроэкономической политики. В кейнсианских макромоделях повышение дефицита бюджета подстегивает рост номинального и реального ВВП. В зависимости от структуры дефицитного финансирования, приводящего к дефициту бюджета, его прямой вклад в ВВП практически равен величине налогового стимула, хотя и считается, что налоговое стимулирование, например сокращение налогообложения компаний, вносит существенно меньший вклад.

Рост стоимости акций создает то, что я бы назвал «капитальным стимулированием». В примере 4.7 показано общее влияние изменения стоимости акций год от года (с поквартальной разбивкой) на годовое изменение реального ВВП18. Я обнаружил, что в 1970–2013 гг. 10 %-ный рост рыночной стоимости находящихся в собственности резидентов США акций, облигаций, оплаченной доли жилья и других активов ассоциируется с годовым изменением реального ВВП на 1,1 процентного пункта. Прирост реального ВВП чуть больше десятой части прироста капитала. В случае номинального ВВП этот показатель немного выше.

В отличие от этого почти 100 %-ного налогового стимула идет на создание номинального ВВП. Вместе с тем если принять во внимание отрицательное воздействие налогового стимулирования на частные капиталовложения, то бюджетный дефицит, скорректированный с учетом экономического цикла, «вытесняет» некоторую долю частных инвестиций в несельскохозяйственном секторе. В 2009–2013 гг. это явление «съело» почти одну четверть налогового стимула (см. пример В.1)[4]. Таким образом, чистый эффект налогового стимулирования, предусмотренного законом о восстановлении экономики и реинвестировании 2009 г., например, не превышает трех четвертей валового размера стимула.

Долгосрочное влияние налогового стимулирования зависит от того, пойдет ли прибыль или поступление от стимула на капиталовложения (в дороги, исследования и разработки и т. д.), которые повысят почасовую выработку и уровень жизни. Сокращение налогового стимула, которое приводит к продуктивным капиталовложениям, также повышает почасовую выработку в частном секторе. Чистое долгосрочное влияние любого стимула на ВВП зависит от степени капитализации этого стимула и его вклада в рост основных средств бизнес-сектора страны, т. е. в рост производительности. Дефицитное финансирование некапитализируемых расходов на потребление не оказывает никакого влияния на будущий уровень жизни.

Налоговое стимулирование не безгранично. Правительству нужны денежные средства, например, чтобы выплачивать заработную плату и покупать оборудование. Таким образом, без привлечения долга планы по расходам нельзя выполнить. Однако финансируются не все экзогенные инвестиции. Без поддержки Европейского центрального банка Греция, Португалия и Испания, например, до начала осуществления прямых денежных операций в 2012 г. не могли полностью финансировать правительственные расходы. Процентные ставки, которые установились бы на рынках при отсутствии поддержки ЕЦБ, сделали бы эти расходы неосуществимыми[5].

Это, конечно, не проблема для США, у которых на момент работы с этой книгой была, по всей видимости, безграничная возможность продажи долговых инструментов с низкими процентными ставками. К тому же США могут заимствовать в своей собственной валюте. В других странах ситуация иная, как выяснилось сразу же после краха Lehman в 2008 г.[6].

[7]В последние годы дебаты о достоинствах капитализма сконцентрировались на фундаментальном допущении Адама Смита о свободных рынках, согласно которому действия людей, преследующих собственные интересы, порождают конкуренцию и, таким образом, обеспечивают развитие общества в целом1. Квинтэссенцией этой парадигмы является идея о саморегулировании рынков.

Хотя я всегда был и остаюсь приверженцем теории рыночного капитализма, на мой взгляд, участники рыночных отношений не всегда действуют рационально, исходя исключительно из собственных интересов. Как человек, воспитанный в недрах Уолл-стрит, я видел слишком много того, что мы сейчас называем инстинктивными склонностями, чтобы считать иначе2. Тем не менее несмотря на все минусы свободных рынков, их успех как в теории, так и на практике настолько очевиден, что все доводы в пользу альтернативной экономической системы оказываются неубедительными.

Я давно пришел к выводу, что отступления от рациональности и эффективности — часто являющиеся результатом инстинктивных склонностей — довольно редки и случайны, чтобы рождать нечто большее, чем экономический шум. Именно поэтому меня так потряс обвал 2008 г., который вряд ли можно назвать экономическим шумом. Более того, он демонстрирует пугающее сходство с такими историческими аналогами, как кризисы 1907 и 1929 г. Являются ли эти кризисы «шумом» или это системная склонность человеческой натуры? Изъян моего видения экономического мира проявился в неработоспособности одного из столпов стабильной рыночной экономики, который базируется на постулатах послевоенной науки, — рационального управления финансовым риском.

Как я отмечал в одной публицистической статье еще в начале кризиса, «те из нас, кто рассчитывал на то, что преследование выгоды кредитными институтами обеспечит защиту акционерного капитала, оказались в состоянии глубочайшего разочарования»3. Это событие заставило меня переосмыслить взгляд на важность инстинктивных склонностей. А после провала системы управления финансовым риском я пришел к заключению, что ужесточение требований к достаточности капитала сильно запоздало.

Как показал кризис, полагаться на то, что финансовые менеджеры сами будут поддерживать буфер из собственного капитала, достаточный при любых экономических ситуациях, нельзя. Готовность, с которой многие финансовые компании на пике бума пошли на сокращение своего реального капитала до минимума, была безрассудством, объясняемым в значительной мере стадным поведением и недооценкой эфемерности рыночной ликвидности. Последующий всплеск финансовой и экономической нестабильности вызвал резкую политическую реакцию и ужесточение регулирования, в частности принятие закона Додда — Франка о реформировании финансовой системы и защите потребителей. С политической точки зрения такая реакция вполне объяснима. Проблема в том, что правительственное регулирование редко означает улучшение и на деле, как я покажу позже, а если переусердствовать, приводит к обратным результатам. Если деятельность некоторых частных финансовых менеджеров привела к кризису 2008 г., то правительственные регуляторы действовали не лучше (см. главу 2).