Читать онлайн «Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить». Страница 60

Таким образом, возможность закрепления положения России в качестве «гипофиза человечества» и тем более возможность создания механизма превращения этого положения в устойчивый источник повышения конкурентоспособности российского общества постепенно уменьшается.

Еще десятилетие назад среди разношерстных отечественных интеллектуальцев было модно тешить себя бесконечными спорами о том, кто же такие русские, то есть они сами.

Увы! Натужная мыследеятельность по поводу критерия русскости и русской культуры в целом не оставила после себя почти ничего, кроме бессвязных лозунгов «Россия — это мы!» и «Русский тот, кто сам себя так называет». В отношении последнего стоит напомнить, что уже перепись 2002 года выявила в России 288 тыс. человек, не владеющих русским языком и при этом считающих себя русскими; в 2010 году таковых было 213 тыс.

Едва ли не главным результатом тех дискуссий стал анекдот про патриота и лампочку: «Если патриот может ввинтить лампочку в патрон так, чтоб та светила, и ему при этом не помешает ни ЦРУ, ни ФСБ, ни Моссад, ни мировая закулиса, — это не истинный патриот».

А ведь пытаться действовать, не зная себя, так же нелепо, опасно и в конечном счете невозможно, как и пытаться действовать, не зная объекта своих действий.

Именно культура, определяющая принадлежность индивида к тому или иному обществу и цивилизации, является главным стратегическим фактором конкурентоспособности последних. Не зная своей культуры, не видя ее отличий от остальных, мы в принципе не можем понимать свои недостатки и преимущества в глобальной конкуренции.

Уже относительно скоро крушение сгнившей клептократии в ходе системного кризиса, создав реальную угрозу самому существованию нашего общества, одновременно с этим на неизбежно короткое время приоткроет России окно возможностей, даст шанс пусть мучительного, но возрождения страны и очередного становления заново российской цивилизации.

Если мы не сможем учесть свою собственную специфику — мобилизовать свой потенциал и сдержать, насколько возможно, свои пороки, — мы можем не просто упустить это золотое время. Действуя вслепую, по принципу «свои своих не познаша», мы можем вновь, как на рубеже 80–90-х годов, уничтожить свою страну и себя вместе с ней.

Тем более, что запас прочности и у производственного, и у человеческого капитала нашего общества уже не тот, не советский, и потому завтрашние ошибки обойдутся намного дороже вчерашних.

Чтобы не искушать судьбу понапрасну и не рисковать тем, чем рисковать нельзя, чтобы ставить только достижимые цели и не упускать ничего из того, что в принципе возможно, надо «познать самое себя»: определить хотя бы основные черты русской культуры, программирующие наше поведение.

Ведь общество меняет все — технологии, политический строй, способ общения, — кроме своей собственной культуры. Культура — это генотип общества: ее базовые, фундаментальные черты не меняются на всем протяжении его жизни.

Это наглядно видно на примере нашей страны.

Все время ее существования — включая последние жестко конфликтующие и даже прямо отрицающие друг друга исторические периоды: Московское царство, петербургское самодержавие, Советский Союз, охваченная распадом и смутой нынешняя Россия — скреплено единой русской культурой. Конфликт между этими периодами настолько глубок, что можно говорить о существовании трех наследующих друг другу народов: исторического русского, прошлого советского и лишь формирующегося сейчас (с оптимистической точки зрения) российского.

Эти народы объединены в единую, пусть даже и проходящую мучительные катаклизмы цивилизацию только одним: русской культурой, специфика которой исключительно высока и фатально недооценивается нами на протяжении почти всей нашей истории.

Большинству культур свойственно четкое проведение границы гуманизма. Их представители отделяют «своих», признаваемых людьми не только биологически, но и социально (то есть не просто «имеющими права», но и «равноправными себе»), от «чужих», на которых гуманистические принципы, даже формально признаваемые всеобщими, на деле не распространяются.

Хорошо известны и подробно описаны культуры, считающие людьми в полном смысле слова лишь кровных родственников. Интеллигенция обычно умиляется многочасовым выяснениям наличия или отсутствия исчезающе дальнего родства, происходящим при встречах носителей таких культур. Между тем исходной причиной столь трогательного ритуала часто является не сентиментальность или воспитанность, но жесткий прагматизм. Выясняя вопрос о кровном родстве, носители таких культур прилагают огромные усилия совсем не для того, чтобы при случае передать троюродной бабушке привет от внучатого племянника. Совместное перебирание ветвей генеалогических деревьев служит совершенно иной цели: выяснить, кто сидит перед ними — человек или же биологический объект, которого можно без зазрения совести обмануть, а то и убить[6].

Общеизвестны культуры, не считающие людьми в полном смысле этого слова представителей другого народа, другой расы или другого вероисповедания, не говоря уже о женщинах.

Довольно часто проводится граница гуманизма и по социальному признаку. Так, последовательный кальвинизм отказывал и отказывает в праве быть полноправным человеком беднякам (и во многих некальвинистских в целом странах бедняки очень долго не имели политических прав). Недолго, но убедительно существовавшая культура диктатуры пролетариата (или в случае «красных кхмеров» и некоторых менее известных аналогов — диктатура крестьянских партизан) отказывала в социальной полноценности богачам и священникам, а весьма часто и «буржуазной интеллигенции».

Интересен подход современной американской политической культуры: насколько можно понять, люди признаются в ее рамках полноценными людьми в социальном смысле слова в случае соответствия хотя бы одному из трех принципов:

• образа жизни (под которым понимается жизнь в условиях, признаваемых американским государством демократическими);

• политических убеждений (искреннее стремление к демократии западного образца, причем степень искренности определяют сами американцы);

• политической целесообразности (жизнь в странах, являющихся союзниками США).

Весьма существенно, что все эти критерии изначально являются субъективными и всецело определяются интересами американского государства. В зависимости от ситуации и вне связи со своими личными качествами одни и те же люди могут становиться безупречно «своими» или же выталкиваться за границу гуманизма, где их можно обвинять в чем угодно, «вбамбливать в каменный век» и морить химическим оружием, как тараканов.

В этой гибкости и прагматичности, в полном подчинении самой картины окружающего мира конкретным интересам принимающего решения субъекта — будь то индивид или государство — кроется один из секретов эффективности американского общества.

Как, впрочем, и одна из причин широкого распространения ненависти к нему.

Существенно, что до настоящего времени история человеческой цивилизации была связана с расширением границы гуманизма, с расширением круга признаваемых людьми. Собственно, это медленное и сопровождающееся откатами, но неуклонное расширение и представляется в настоящее время основным содержанием социального прогресса человечества.

Как было показано выше, глобальный экономический кризис может не просто остановить это расширение — он может обернуть (и уже отчасти оборачивает) его вспять. Неизбежное в этом случае признание недочеловеками, подлежащими уничтожению, сотен миллионов, а скорее всего, и миллиардов людей будет означать отступление цивилизации в кромешный мрак варварства, в новые Темные века. На их фоне раннее Средневековье покажется эпохой просвещения, а Гитлер — наивным гуманистом.

Русская культура в этом историческом контексте уникальна своим органическим отрицанием бесчеловечного мейнстрима. Это едва ли не единственная культура современного мира, носитель которой a priori воспринимает как человека в социальном смысле слова любого, являющегося человеком биологически. Именно в этом наиболее выпукло и полно выражается ее всеобщий, всеохватывающий, космический характер.

Этот подход настолько органичен для нас, что мы не сознаем его уникальность. Нам кажется, что все относятся друг к другу как к людям и по-другому нельзя, и лишь когда нас начинают резать, как баранов, или морить либеральными реформами, у нас возникают смутные подозрения, которые мы разрешаем обвинением конкретных «врагов» в бесчеловечности.