Читать онлайн «Гитлер и Сталин перед схваткой». Страница 2

Конечно, спорили о судьбе Германии, о том, как скоро немецкий рабочий класс свергнет Гитлера; о том, как быстро в случае нападения Германии на Советский Союз немецкие солдаты — «рабочие и крестьяне в солдатских шинелях» — повернут оружие против своих классовых врагов. Да, именно как быстро, а не вообще — повернут или нет? Спорили об этом даже в июне и июле 1941 года. Я прекрасно помню, как в июле из Германии вернулся Рубик Арзуманов, которого сразу после подписания советско-германского пакта 1939 года послали переводчиком в наше посольство. Он проработал там до войны и вернулся вместе с советской колонией в СССР. Мы собрались у него дома, послушали его рассказы и… снова рассуждали о быстром конце войны и великом пролетарском интернационализме. Увы, это была не только студенческая иллюзия, а самообман, внушенный всей системой образования и мышления. Самое удивительное, что и тогда нам как-то ближе была ставшая врагом Германия, чем совсем чуждые и далекие Англия, Франция и США (тогда в ходу было сокращение САСШ). Они были такими чужими, далекими, что я никак не могу припомнить, как именно мы к ним относились. Даже рассказы уникального в своем роде нашего соученика — студента литературного факультета Олега Трояновского, учившегося в американском колледже, — не помогали преодолеть отчуждение: «У нас, советских, своя особенная гордость…»

Но немецкие пролетарии не поднимались на борьбу с Гитлером. С фронтов приходили все более тяжелые и непонятные нам сообщения. Непонятные потому, что терпела поражения та самая родная и любимая Красная Армия, которой долгие годы отдавал все лучшее советский народ. «Бить врага на его собственной территории», «Ни пяди своей земли не отдадим» — эти формулы обладали для нас святой силой, которую еще не сломали в первые месяцы войны краткие сводки Совинформбюро. В любом случае, когда я 8 августа 1941 года явился в тот же Сокольнический райвоенкомат, но уже как полноценный новобранец и будущий красноармеец 6-го запасного инженерного полка, я никак не мог предполагать, что впереди — многолетняя, тяжелейшая война и трагические поражения под Москвой и Сталинградом. Ее мне пришлось кончать в Берлине, в штабе маршала Жукова.

Если и об этом вспоминать, то в моей жизни День Победы — 9 мая 1945 года — был не праздничным, а рабочим днем. Дело в том, что в штабе 1-го Белорусского фронта, в котором я служил в разведотделе, мы были по-голову заняты работой. Ночью была подписана в Карлсхорсте капитуляция — но это было далеко от командного пункта маршала в берлинском предместье Штраусберг. Мы знали об этом торжественном акте, который был связан с нашей большой «предварительной» работой. Ведь для того, чтобы капитуляция совершилась, надо было точно знать — что именно, какие немецкие соединения и части должны капитулировать. Это было нашей работой, которая ни 8-го, ни 9 мая не завершалась. Выслушав рассказ об акте в Карлсхорсте от побывавших там наших начальников, мы отправились на узел связи, чтобы получать и обрабатывать донесения. Вечером 9-го дали залп из табельного оружия во дворе около домика, где помещался разведотдел, выпили по-походному и отправились снова за работу.

Конечно, мне и моему отцу — военному поэту и писателю — повезло. Мы остались в живых, пройдя войну каждый своим путем. Мне — как военному переводчику и офицеру военной разведки. Я лишь обозначаю свои скромные личные должности, не идущие ни в какое сравнение с куда более тяжелыми военными судьбами многих моих друзей и однополчан. Но по прошествии полувека после окончания Великой войны как-то незаметно становишься не носителем должностей, отмеченных в пожелтевшем военном билете, а частью поколения, пережившего трагедии поражений и радость победы. Той победы, которая одна на всех.

Таково внутреннее оправдание работы, которой я занялся явно «на склоне лет». Это в известной мере и некое «самооправдание», так как добрых три десятка лет назад я написал и опубликовал на многих языках книгу «Особая папка „Барбаросса“, посвященную генезису войны и ее подготовке. Она была написана на уровне знаний тех лет и, разумеется, на уровне принятого в те годы общественного понимания войны. Оно же сейчас изменилось настолько, что в рвении „слить“ отравленные воды сталинских времен мы часто стали выплескивать и самую сущность Великой войны — сущность страшную, кровавую, но славную и неопалимую. Во внутреннем борении подходов, с которыми автор сроднился, и новых неоспоримых фактов и написана эта книга. В ней — если не считать этого краткого личного предисловия — совсем или почти не будет личной судьбы автора. Останется лишь историк, который попытается объяснить свою позицию во втором, не столь кратком предисловии.

Читатель всегда прав — даже когда он ошибается. Автор, и только автор, бывает виноват, если он не заставил читателя понять его, поверить ему, принять его аргументацию и мотивы той или иной трактовки. Конечно, всего проще обвинить неведомого и незнакомого Читателя (с большой буквы), который не так глубоко изучил предмет, а автор потратил на изучение сего предмета не месяцы, а, быть может, годы работы. Применительно к историческим исследованиям это означает долгие поиски документов (а в недавних советских условиях выпрашивание доступа к ним!), освоение уже наработанного другими учеными, сопоставление точек зрения, не менее долгое время «пробивания» на журнальные и книжные страницы, в порой враждебный мир издателей, редакторов, цензоров. Господи, потратив силы на преодоление сих препятствий, как не разобидеться, если услышишь негативный отклик! Автор не умеет «добру и злу» внимать равнодушно.

Но приходит время, когда надо подавлять подобную, естественную, на первый взгляд, реакцию. Особенно когда наступает переломный момент в процессе формирования коллективного сознания того общества, в котором живешь. Когда не только по твоей теме, но в общем процессе восприятия исторического прошлого страны бьет час истины и появляются ранее не существовавшие возможности для приближения к той истине, от которой ты по своей или чужой воле был безмерно далек.

Кто будет спорить, что с конца 80-х и начала 90-х годов пробил для нас такой час? Пробил час и для письма, которое пришло к автору (с маленькой буквы) этой книги от Читателя, познакомившегося с моими суждениями об одном из «белых пятен» советской истории, а именно — о роковом и даже зловещем предвоенном периоде, о кануне Второй мировой войны. Москвич Д. Ф. Русаков писал мне:

«Лично у меня при чтении Ваших статей, а также многочисленных и противоречивых суждений на эту тему часто возникало чувство неудовлетворенности и досады на нашу отечественную историческую науку. Что это за наука, если пятьдесят лет спустя приходится создавать депутатскую комиссию для политической и правовой оценки договора 1939 года? А наука, даже в условиях гласности, все еще не решается самостоятельно обсуждать самые острые проблемы довоенной внешней политики нашего государства. У тех же, кто решился, все еще преобладают оправдательные тенденции в оценках этой политики, а негативные стороны умышленно остаются без внимания либо трактуются как второстепенные. Причем в основном события предвоенных лет рассматриваются с позиции „острой идеологической борьбы на международной арене“. Такая позиция противоречит самой сути науки, призванной выяснить истину, независимо от того, кому она служит. Думаю, что наше человеческое достоинство и нравственное чувство были бы оскорблены, если бы мы пытались только „понять“ внешнюю политику Сталина, не осуждая ее трагических последствий».

Д. Ф. Русаков продолжал:

«Трагичность нашей истории такова, что только равнодушному возможно писать ее без гнева и страсти. У меня такое чувство, что мы порой даже боимся объективно восполнять ее изъятые страницы. Многие еще полагают, будто что и как будут думать люди о прошлом важнее, чем сами исторические факты. Даже и пятьдесят лет спустя мы все еще не решились опубликовать принципиально важные документы, касающиеся внешней политики довоенных лет. Они давно известны во всем мире. Это один из печальных фактов нашей общественной жизни. Многие из этих документов не нуждаются в глубоком научном анализе для их освоения и вряд ли могут вызывать сомнение в их подлинности. Ведь мы сами были живыми свидетелями этих событий, а некоторые из нас даже непосредственными участниками их практического осуществления. В конце концов именно народы творят историю, и много людей было на войне».

Как было мне реагировать? Оправдываться, что до сих пор не знал (и другие не знали) советских документов и не верил документам «из-за бугра», в которых излагались действия и намерения творцов советской внешней политики в тот период? Что в своих книгах обходил вопрос о секретных протоколах к договору 1939 года и уходил от подробного анализа его негативных последствий? Объяснять, что над тобой довлела «принятая» точка зрения (принятая, видимо, и самим собой)? Очевидно, Д. Ф. Русакову это было бы неинтересно, поскольку из его очень умного и аргументированного письма можно было заключить, что он имеет в виду не только мои грехи. Поэтому мне представился более правильным иной путь: попытаться, «переборов себя», подняться на уровень нынешних знаний о дискутируемом предмете.