Читать онлайн «Аномия в России: причины и проявления». Страница 27

Как сказано в том докладе, при опросах среди молодежи, составлявшей 32 млн человек, 6% заявили, что согласны убить человека, если им хорошо заплатят. Конечно, они хорохорились, отвечая на такой вопрос, — но ведь это 2 млн молодых людей, допускающих мысль, что они могут это сделать!

В заключение надо вновь подчеркнуть, что аномия не есть следствие только объективных условий материального бытия (в частности, резкого массового обеднения и ухудшения условий жизни детей, подростков и молодежи). Причиной ее является кооперативное взаимодействие изменения объективных условий и культурного сдвига, резкой деформации ценностной шкалы.

Вот вывод социологов (2010): «Обобщение полученных данных позволило сделать вывод о том, что в молодежной среде стали доминировать престижно- потребительские установки и ориентации. Их преобладание во многих отношениях стало естественной реакцией молодежи на реализацию стратегии внедрения рыночных (и квазирыночных) принципов в экономику. В результате в 1990-е годы в сознании значительной части молодежи стал утверждаться когнитивно-ценностный диссонанс, который проявился в противоречии между личными смысложизненными ориентациями и установками, предлагаемыми нестабильным обществом в качестве универсальных норм поведения» [10].

В социологической литературе описаны и представлены в динамике все главные типы аномии молодежи, которые систематизировал Мертон — и социальная мимикрия, и девиантное или преступное поведение в борьбе за средства существования, «ресентимент» (озлобление) и мятеж (ориентация на революционное преобразование господствующей системы социальных целей).

Больше всего внимания уделяется преступности как радикальной форме аномии. Мы посвятим ей отдельную главу. Однако, пожалуй, еще более массовой, хотя и не такой драматической, формой является ресентимент — пессимизм и озлобление на общество, совмещение в сознании желания достичь видимого успеха, предписанного господствующей идеологией, с ненавистью к этому недосягаемому успеху, к наложенным на человека социальным ограничениям.

Именно здесь некоторые социологи видят риск обретения большой частью молодежи «негативной идентичности». Сущность ее Д.В. Трубицын излагает так (2010 г.): «В психологии под негативной идентичностью понимают способ самоутверждения подростков посредством демонстративного нарушения правил и норм, отрицательных образцов для подражания, вызывающее поведение. Сущность негативной идентификации — определение содержания коллективного «мы» посредством образа Врага, деление мира на «своих» и «чужих», возложение ответственности за собственные неудачи на коллективного «другого». Признаки негативной идентичности — рост ксенофобии и агрессии в социальных действиях, упрощение картины мира, рост политической демагогии, идеологизация общественного сознания, “коллективный цинизм”» [71].

Некоторые авторы считают даже, что эти множественные разделения и расколы ведут к особой консолидации людей в общности — на основе страха и цинизма. Это нечто вроде парадоксальной «солидарности в аномии». Эта концепция негативной мобилизации изложена в статьях и сборнике Л.Д. Гудкова [72]. В аннотации сказано: «На основе анализа данных мониторинговых исследований сначала ВЦИОМ, а затем Левада-Центра автор описывает феномен негативной мобилизации. Под ним он понимает механизм интеграции населения на основе процессов роста диффузного массового раздражения, страха, ненависти, сопровождаемых чувствами общности на основе появления «врага», при перспективах нежелательного развития событий, чреватого утратой привычного образа жизни, престижа, авторитета, дохода, статуса, девальвацией групповых ценностей и т. д. Отмечается крайняя неконструктивность и опасность для общества такого типа консолидации, блокирующей реальные поиски путей выхода из кризиса. Возникающее в результате негативной мобилизации общественное сознание представляет собой состояние моральной дезориентированности, неспособности к какой-либо практической оценке, кроме нигилистической: «Чума на оба ваши дома». Негативная мобилизация провоцирует крайний цинизм, оставляет после себя выжженное ценностное пространство, в пределах которого невозможны никакие смысловые инновации, энтузиастический подъем или позитивная гратификация».20

Рассмотрим теперь тот культурный сдвиг, который толкнул массу людей к типичной аномии обездоленных — пренебрежению установленных правовых и моральных норм.

Человек создан (преображен из животного) культурой. Первое дело культуры — дать нам знания, умения и мотивы, чтобы жить в обществе и непрерывно создавать его. Культура дает нам квалификацию — быть членом общества. Она загоняет нас в рамки норм, дисциплины, как при обучении ребенка и подростка, а позже рабочего, врача и др. Культура вбивает в нас множество табу и запретов, подчиняет цензуре.

Во время перестройки и реформы главным объектом идеологического воздействия было культурное ядро советского общества. При достаточной глубине его разрушения терял связность и волю советский народ, а значит, можно было ликвидировать СССР, сменить политическую систему, произвести передел собственности и кардинальное перераспределение доходов.

Удар был нанесен столь сильный, что была повреждена культура России в целом, во всех ее элементах и связях. Более того, были запущены механизмы разрушения культуры, которые вошли в режим самовоспроизводства и даже самоускорения. Поэтому одним из срезов системного кризиса, в который погрузилась Россия в 1990-е годы, был кризис культуры. Когда культурный кризис затягивается, общество переживает болезненный период деградации нравственных и правовых норм (аномию). Выделим проявления этого кризиса, которые непосредственно воздействуют на нормативную систему общества.

Кризис культуры всегда связан с кризисом ее философских оснований. В центре любой национальной культуры — ответ на вопрос «Что есть человек?» Тысячу лет культурное ядро России покоилось на идее соборной личности. Человек человеку брат! Общество усложнялось, эта идея изменялась, но ее главный смысл был очень устойчивым. В нашей культуре был закрыт вход мальтузианству, отвергающему право на жизнь бедным. И вдруг культурная элита в конце XX века впала в дремучий социал-дарвинизм, представив людей животными, ведущими внутривидовую борьбу за существование. Конкуренция — это наше все!

Кризис культуры возникает, когда в нее внедряется крупная идея, находящаяся в непримиримом противоречии с другими устоями данной культуры — люди теряют ориентиры, путаются в представлениях о добре и зле. И вот, авторитетные деятели культуры России стали убеждать общество, что «человек человеку волк», а элита гуманитарной интеллигенции — прямо проповедовать социальный расизм.

Это транслировалось в СМИ, школу и вузы. Внедрение в массовое сознание антропологической модели социал-дарвинизма велось как специальная программа. В разных вариациях во множестве сообщений давались клише из Ницше, Спенсера, Мальтуса такого типа: «Бедность бездарных, несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих «на мели и в нищете», — все это воля мудрого и всеблагого провидения».

Очень популярен среди интеллигенции был Н.М. Амосов (в рейтинге он шел третьим после Сахарова и Солженицына). Он писал о своем кредо: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых» [110]. Ему вторили Г.Х. Попов, А.С. Ципко и другие идеологи помельче.

В молодежной прессе самым обычным делом стали заявления в духе тяжелого социал-дарвинизма. Вот как «Московский комсомолец» излагал сущность человека: «Изгнанный из эдемского рая, он озверел настолько, что начал поедать себе подобных — фигурально и буквально. Природа человека, как и всего живого на земле, основывается на естественном отборе, причем на самой жестокой его форме — отборе внутривидовом. Съешь ближнего!» А вот высказывание в той же газете одного из первых крупных бизнесменов Л. Вайнберга (1 мая 1988 г.): «Биологическая наука дала нам очень необычную цифру: в каждой биологической популяции есть четыре процента активных особей. У зайцев, у медведей. У людей. На западе эти четыре процента — предприниматели, которые дают работу и кормят всех остальных. У нас такие особи тоже всегда были, есть и будут» [111].