Читать онлайн «Гибридная война. Выжить и победить». Страница 34

В результате, в качестве площадки для «исторических споров» использовались преимущественно печатные издания с небольшими вкраплениями интернет-активности на специализированных сайтах. Влияние оказывалось главным образом на определенные сегменты аудитории (прежде всего старшее поколение), что было не принципиально в масштабах страны.

Отрицание Голодомора и апология сталинской модернизации. Украинский взгляд на Голодомор 1932–1933 годов как на геноцид украинского народа (как бы мы ни определяли «украинский народ» по состоянию на 1933 год) резонно ставил вопрос о субъекте (инициаторе, вдохновителе и исполнителях) геноцида. В Украине в качестве виновника воспринималось партийное руководство советского режима как в Москве, так и в Харькове (тогдашней столице УССР). Подобное предположение, по мнению российских историков, «очерняло» ту эпоху, которая в России начинала реабилитироваться и глорифицироваться[192] (примером может служить тезис о Сталине как эффективном менеджере).

Российская реакция на тезис «Голодомор — это геноцид украинского народа» на уровне общественной полемики привязывалась к этническим оценкам: «геноцид русских в отношении украинцев». Что является явным передергиванием.

Никто из вменяемых украинских политиков не привязывал Голодомор к действиям российской политической

элиты, хорошо помня, что коммунистическое руководство СССР исповедовало принцип интернационализма. Однако такой подход позволял приравнять сам тезис о геноциде к проявлениям политического национализма, и не давать историко-правовых и моральных оценок, тем более не извиняться за это преступление. Хотя при разработке самого понятия «геноцид» в международном праве в качестве прецедента-образца использовался не только Холокост, но и Голодомор.

В отрицании Голодомора как геноцида ключевым являлся тезис о неурожае и голоде не только в Украине, но и в России (Кубань), и в Казахстане.

Однако это игнорировало очевидную в документах эпохи связь «хлебозаготовок»[193] и «сворачивания украинизации» [194], совпадение ареалов наибольшего голода с этническим ареалом украинцев, террористических действий властей по лишению любой пищи именно в Украине. Синхронный голод в начале 30-х в Казахстане был тоже связан с политикой (попыткой «осадить» кочевников в русле местного варианта коллективизации).

Сама «жесткая позиция» Сталина по отношению к селу в советской и российской историографии традиционно оправдывалась необходимостью форсированной модернизации, которая усиливала военную мощь СССР в условиях враждебного окружения. Постоянно подчеркивалось, что это были вынужденные, но неминуемые последствия трудного прогресса державы без осуществления которых не была бы достигнута Великая Победа (которая, как известно, сакральна, о чем ниже).

В Украине такой подход воспринимался старшим поколением, но в относительно узком сегменте электората

Компартии. Преимущественно сельское происхождение старшего поколения (в Украине городское население превысило сельское лишь при Хрущеве[195]) сделало Голодомор частью жизненной травмы как минимум родителей значительной части этого поколения.

Великая Победа и коллаборационизм[196], «братья» и «враги». Участие СССР в Антигитлеровской коалиции и победе над нацизмом воспринимается в официальных кругах России как полная историческая индульгенция для сталинского режима и той эпохи. Поскольку нацизм был наибольшим злом ХХ века и осужден человечеством, то все победители нацизма становятся одинаково «безгрешными». При этом игнорируется факт сотрудничества СССР с нацистской Германией в 1939–1941 годах и совместное участие двух тоталитарных режимов в развязывании Второй мировой войны (нападение на Польшу в сентябре 1939 года, оккупация СССР стран Балтии, Северной Буковины и Бессарабии в 1940 г.). Исходя из той же логики, любые общественные движения и вооруженные организации Восточной Европы, которые не признавали власть СССР (например, Украинская Повстанческая Армия), автоматически считаются коллаборационистами, т. е. не принимается сама возможность непринятия одновременно и Сталина, и Гитлера.

Концепция Великой Победы также пережила за последнее время эволюцию — от трактовки в рамках «общей судьбы» или «общих побед» до отрицания роли других народов, за исключением русского, в победе на Восточном фронте Второй мировой войны. Украинцы становятся «народом-изменником», поскольку теперь упоминаются в основном в контексте «коллаборационизма» ОУН-УПА. Например, в декабре 2010 года Владимир Путин заявил, что Россия победила бы в Великой Отечественной войне и без помощи Украины[197].

Можно констатировать прошедший в российской политике дрейф в 2012–2014 годах: от советской трактовки к российско-националистической. Уместно заметить, что с 2012 года подобный дрейф произошел по целому ряду «исторических пунктов». Фактически еще до Евромайдана украинцы были переведены в публичной и медийной исторической риторике России из этнодружественной категории «братского народа» в негативную политическую категорию «фашисты-националисты-изменники».

В этом можно усматривать два процесса. С одной стороны, идет параллельное использование пары концепций — как для «русского мира» или носителей советского сознания за пределами России, так и «для внутреннего употребления». С другой, мы наблюдаем фактический отказ от реализации идеи «общей судьбы» в пользу возврата к российской имперской и конспирологической идеологии «искусственности» Украины (украинцев) и их «придуманности» внешними силами, враждебными России.

В результате в российском общественно-политическом тренде остаются только либо «правильные хохлы», принимавшие участие в строительстве Российской империи, Советского Союза или Российской Федерации, либо «украинцы» — враги.

Если провести логическую цепочку от этой смены исторических трактовок к публичному возникновению в 2014 году фантома «Новороссии» (а могла появиться и «Малороссия», идея которой начала пропагандироваться в украинском сегменте интернета еще несколько лет назад), то можно сделать любопытный вывод. Сценарий последовательной «интеграции» целостной Украины (требовавший тактических политкорректных реверансов в адрес украинцев как таковых) в новое «евразийское пространство» приблизительно с 2012 года дополнился параллельным сценарием расчленения или аннексии части Украины под предлогом восстановленной «русскости/российскости» части населения. Одновременная реализация политических сценариев с соответствующими историческими обоснованиями выглядит вполне естественной, поскольку такой алгоритм позволял комбинировать в зависимости от обстоятельств разные способы действий. Собственно, это мы и наблюдали в исполнении руководства России в 2014 году. Разнообразные и порой противоречащие друг другу клише имели свою восприимчивую аудиторию как в самой России, так и в разных сегментах украинского общества.

Если для россиян разница между этими концепциями не имеет принципиального значения (воспринимающие в своих интересах не противоречат друг другу), то в Украине «советское украинское» сознание несовместимо с российским имперским, поскольку затрагивает идентичности, более фундаментальные, чем просто разница форматов интеграции с Россией. Советская национальная идентичность «учитывала» этот нюанс, что и проявлялось в тогдашней национальной политике. Соответственно, за пределами Донбасса (Крым мы в этой схеме не рассматриваем) весной 2014 года, в южных и восточных областях Украины, «прыжок» от «общего прошлого» к «просто России» не был массово признанным, не стал социальным фактом, а так и остался проявлением активности маргинальных группировок.

Искусственность Украины и украинцев. Сама идея не нова и берет начало в идеологии черносотенного движения начала ХХ века[198]. Тогдашний апогей популярности подобного мировоззрения относится к Первой мировой войне, когда Россия столкнулась с украинским движением не только в Надднепрянщине, но и в Галичине. Поскольку в начале ХХ века москвофильское движение там стало изрядно отставать от украинофильского, это воспринималось в России исключительно как результат репрессивной и коварной политики Габсбургов. Украинское движение в Российской империи тоже воспринималось как «австрийская интрига» с целью расколоть единство русского народа без учета социальных и культурных факторов развития общества.

Однако распространение в России такой версии «истории Украины», в которой нет места не только украинской государственности, но и национальному самосознанию (разве что в формате потешного хохла), является печальным симптомом. Это уход от хотя бы умеренно «вменяемых» негативных исторических интерпретаций Украины в сторону фронтально «однозначного» пересказа самодержавных идеологем времен Первой мировой войны и эпохи империализма. Поскольку очевидно, что все «версии истории» озвучиваются после одобрения высшим руководством России, это свидетельствует о готовности Кремля попытаться изменить политическую карту или систему международных отношений в Европе.