Читать онлайн «Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны»». Страница 51

Красные флажки, задающие эту границу, должны быть видны достаточно четко, в том числе в законодательстве:

● это приверженность идее глобального халифата;

● отрицание светского законодательства и светских властей от имени норм шариата;

● принятие силовых методов в миссионерской работе;

● выдвижение территориальных и экономических требований от имени ислама и т. д.

При всем разнообразии исламистских течений в них могут быть выделены такого рода опорные идеи, которые ответственны за бум политического насилия и соответственно должны быть поставлены вне закона.

При этом фонетическое созвучие «хорошего» ислама и «плохого» исламизма должно смущать нас ничуть не больше, чем созвучие такой эталонно преступной идеологии, как нацизм, с такой не менее эталонной политической ценностью, как нация.

Для России такое разграничение ничуть не менее актуально, чем для Западной Европы, учитывая неуклонное превращение исламизма в социальную моду и наиболее мощную, интегральную антигосударственную идеологию. Эта идеология может, кстати, и не иметь непосредственно террористических последствий, но не может не иметь последствий с точки зрения устойчивости государства.

Характерно, что, несмотря на очевидные в последние годы успехи спецслужб в борьбе с терроризмом (снижение статистики терактов, их предотвращение), эта идеология находится в стадии экспансии:

● территориальной (распространение на этнические регионы, которым прежде собственно политический исламизм был чужд);

● этнической (пропаганда среди немусульманских народов);

● социальной (распространение по социальным стратам и «этажам»).

Наиболее тревожной представляется экспансия исламистских «сетей» в нескольких типах социальных сред: молодежь в этнических регионах, организованная преступность, сообщества иммигрантов. Пожалуй, наиболее тревожной тенденцией в этой связи является негативная динамика интеграции мусульманских мигрантов в поколениях: подрастающие поколения оказываются часто более радикальны и нетерпимы к принимающему обществу, чем их родители.

Эффект негативной интеграционной динамики в поколениях проявился в Европе особенно сильно. Ожидания второго и третьего поколения иммигрантов значительно превышают их реальные возможности самореализации, что обуславливает общую агрессивность молодых мусульман и препятствует их полноценной интеграции. Растущую радикализацию приверженцев ислама в возрасте 16–24 лет – по сравнению с их родителями – выявило исследование, проведенное аналитическим агентством Populus по заказу общественной организации Policy Exchange, близкой к Консервативной партии Британии. Почти треть из 320 тыс. молодых мусульман считает необходимым введение на Британских островах законов шариата. Подобных взглядов в возрастной группе после 55 лет придерживаются около 17 %. При этом 84 % респондентов заявили, что с ними в Великобритании обращаются сносно. Мусульманин, перешедший в другую религию, должен караться смертью, заявили 36 % опрошенных молодых людей. Мусульман старшего возраста, разделяющих столь радикальные взгляды, существенно меньше – 19 %. Наиболее наглядно различие во взглядах детей и родителей проявилось, по мнению авторов доклада, в отношении к хиджабу. 74 % молодых приверженцев ислама считают предпочтительным ношение женщинами хиджаба. Среди представителей старшего поколения такой точки зрения придерживаются 28 %. 13 % мусульманской молодежи заявили, что восхищаются такими организациями, как «Аль-Каида», – по сравнению с 3 % в возрастной группе старше 55 лет.

Как видим, речь идет, конечно же, не обо всем сообществе выходцев из мусульманских стран (значительная его часть скорее секуляризируется), но о его достаточно существенной части.

Аналогичные результаты (правда, без возрастной разбивки) показывает масштабный опрос, проведенный Pew Research (несколько десятков тысяч интервью за 2002–2006 годы): большинство представителей исламских общин Европы считает более значимой свою религиозную идентичность в сравнении с национальной и при этом уверено, что мусульманский образ жизни плохо совместим с современным западным обществом. Порядка трети европейских мусульман считает допустимыми теракты в отношении населения и гражданских объектов, если они совершены в интересах ислама; неожиданным оказывается тот факт, что во Франции, Испании, Британии доля радикалов подчас даже больше, чем в таких традиционных исламских государствах, как Турция, Пакистан и Индонезия.

Отрицательная динамика интеграции в поколениях иммигрантов из мусульманских стран – факт крайне неприятный по своим последствиям. Он означает, в частности, что конфликтный потенциал этой категории населения не может быть автоматически нейтрализован за счет улучшения ее социально-экономического и правового положения. Напротив, удовлетворение минимальных, базовых потребностей в социальной и правовой защищенности открывает дорогу трудноразрешимому для массы этнических иммигрантов конфликту притязаний.

То же самое касается и усилий принимающего сообщества, нацеленных на поощрение культурного разнообразия. Государство перестраивает школьные программы, политическую лексику, массовое искусство таким образом, чтобы ничто в них лишний раз не напоминало о «доминирующей»/«титульной» национальной культуре. Само это понятие лишается права на существование, что, кстати, вполне укладывается в концепцию «политического постмодерна» по Роберту Куперу: идея отсутствующего/пустующего центра – одна из основных в философии и эстетике постмодернизма. Очевидно, эта перестройка культурного ландшафта была призвана облегчить интеграцию этнических меньшинств, но эффект оказался строго обратным.

У этнических меньшинств экспериментальные конструкции с пустующим центром вызывали желание заполнить пустоту своими этническими и религиозными мифами. А у большинства – эскапизм в субкультуры или абсентеизм.

Сегодня вполне очевидно, что сильная, пусть и чужая для меньшинств национальная культура способна обеспечить их интеграцию в гораздо большей мере, чем пустота, возникающая на ее месте. Но готовы ли европейские нации, на фоне всех разговоров об исчерпанности мультикультурализма, действительно вернуться к монокультурной – то есть собственно национальной – модели интеграции? Для этого необходимо отстаивать не право прессы печатать глупые и оскорбительные рисунки, а право нации ассимилировать приезжих и не принимать тех, кого она не может ассимилировать.

Но эта возможность заблокирована отнюдь не исламистами, а союзом благонамеренных центристов с леволиберальной интеллигенцией, обретшим столь зримые очертания в ходе январского митинга в Париже. Иными словами, чтобы адекватно ответить на вызов исламизма, скорее нужно сказать «Я не Шарли», чем наоборот.

В 2005 году, после бунтов в пригородах Парижа, когда были сожжены десятки тысяч автомобилей, разгромлены десятки общественных зданий, пострадали сотни полицейских и случайных граждан, сегодняшние «шарлисты» любовно ассоциировали «рассерженную» арабскую молодежь с французскими бунтарскими традициями. Они увидели в них своего рода «внуков 68-го», которых можно ласково потрепать по плечу: «перебесятся – интегрируются». На тот момент речь шла об абсолютно светском и идеологически аморфном протестном порыве – именно поэтому левой интеллигенции ничто не мешало сколько угодно примысливать к нему собственные фантазии. Десять лет спустя ровно те же самые протестные импульсы и первичные эмоции (смешанные чувства презрения и влечения к «разлагающемуся» буржуазному обществу) выкристаллизовались в зрелом и замкнутом языке интегрального исламизма.

Теперь протесту не нужны доброжелательные суфлеры, новые «бунтари» говорят за себя сами. И несомненное преимущество их исламистского языка по сравнению с более низкой стадией «этнического хулиганства» в том, что он позволяет сполна выразить не только пафос протеста, но и пафос превосходства. Тысячи «новых европейцев» отправляются в «джихад-туры» по землям Ирака и Леванта, становясь примером дерзости и мужества для своих соседей по кварталу. «Внуки» надели черные маски и пошли учиться убивать.

Как ни странно, этим они только подтвердили гипотезу о своем родстве с «революцией 68-го». Разумеется, не потому, что стали ее продолжателями, а в том смысле, что именно политический постмодерн «враждебной культуры» (термин Дэниела Белла применительно к идеологии 60-х) мостит дорогу агрессивной неоархаике.

Как говорил Арнольд Тойнби, «причина гибели цивилизаций – не убийство, а самоубийство». Впрочем, Тойнби не был фаталистом в этом вопросе. Он считал, что цивилизации могут одуматься.