Читать онлайн «Демократия и декаданс медиа». Страница 6

Поскольку эпоха коммуникационного изобилия кишит загадочными новшествами, многие старые способы осмысления и интерпретации медиа, власти и политики сегодня вызывают вопросы. Сентиментальная тоска по воображаемым лучшим временам, когда жизнь якобы определялась высококачественными общенациональными газетами и государственными широковещательными программами по образцу BBC, – это уже не вариант, пусть даже она сопровождается понятными жалобами на то, что эпоха коммуникационного изобилия не может преодолеть языковые барьеры, расовую и национальную вражду, разнузданную власть корпораций и другие беды нашего времени[28]. Осознание этих новшеств нашей эпохи не должно утонуть в приступах ностальгии или пессимизма. Также мы должны понимать, что экстраполяции на основе актуальных трендов и предсказания об окончательных формах применения новых коммуникационных технологий весьма проблематичны, особенно если они поддерживаются аналогиями с прошлым. При столкновении с незнакомыми ситуациями всегда возникает соблазн предположить, что новые медиа будут и далее порождать знакомые нам последствия (например, позволяя нам свободно общаться друг с другом), просто будут делать это более эффективно и результативно, быстрее и дешевле. Так же, как поезд называли «железным конем», автомобиль – «безлошадной повозкой», а телефоны оценивались с точки зрения телеграфа, т. е. считались средством передачи срочных или важных новостей, а не инструментами для каких-то других, более приземленных целей, возникает искушение истолковать новую динамику коммуникационного изобилия в терминах, унаследованных от наших предков. Этому желанию надо сопротивляться. Нужно отбросить предпосылки, которые пережили собственную полезность. Нужны как раз смелые новые заходы, свежие взгляды, «дикие» представления, которые позволяют иначе взглянуть на вещи и осмыслить их, предлагая нам более точные методы распознания новаций нашего времени, их демократических потенций и противоположных трендов, которые способны задушить нашу демократическую политику.

Но что, собственно, следует из этого призыва к новым «диким» идеям? По самому скромному расчету, он означает то, что нужно отказаться от догм, клише и пустых формул, в том числе (если взять несколько напрашивающихся примеров) от набившего оскомину выбора между наивной и простодушной «киберутопической» верой в освободительную сущность сетевой коммуникации и столь же приевшимся прямо противоположным мнением о том, что коммуникационное изобилие является инструментом подавления, что все техники и инструменты коммуникации, включая Интернет, могут использоваться как в благих целях, так и в дурных, и что все зависит от контекста, в котором они применяются[29].

Что касается метода, новые «дикие» точки зрения, конечно, требуют с подозрением относиться к неологизмам, которые толкают к фальстарту. В данном случае примером может быть слово «киберпространство». Этот термин, являющийся плодом тех времен, когда компьютерные цифровые сети еще не успели в достаточной мере проникнуть в повседневную жизнь и в формальные институты, в этой книге не считается серьезным и не используется, поскольку он передает ложное ощущение, будто то, что происходит внутри и посредством Интернета, в каком-то смысле «ненастоящее» или же «настоящее» в каком-то ином смысле, раз осуществляется в мире, подчиняющемся не тем принципам, которыми управляется физический мир. Разговоры о киберпространстве ведут к существенной недооценке роста передовых медийных технологий, которые ныне определяют жизни людей. К примерам можно отнести сенсоры и микрокомпьютеры, которые встроены в самые разные объекты – кухонное оборудование, камеры наблюдения, автомобили, мобильные телефоны со специальными приложениями, умные очки, позволяющие владельцу прикосновением к оправе, легким кивком головы или же словесной командой делать фотографии, записывать и отправлять видеоролики, осуществлять поиск в Интернете, считывать срочные новости или маршрут движения, – и все это одним легким движением пальца. К числу других примеров относятся портативные беспроводные гаджеты, известные как «социометры», присоединяемые к человеческому телу или вшиваемые в одежду для измерения и анализа картины коммуникации людей (таково, скажем, идентификационное устройство под названием HyGenius, используемое в туалетах больниц и ресторанов для проверки того, насколько хорошо сотрудники моют руки). Существует также полностью подключенные к сети «умные» города, такие как корейский Сонгду (Songdu) или португальский PlanIT Valley, где «умные» устройства постоянно закачивают данные в «умные сети», которые оценивают и регулируют потоки людей, транспорта и потребляемой энергии[30]. На фоне подобных трендов старомодные разговоры о киберпространстве сводятся исключительно к этому – старомодности. Они всегда сопрягаются с неверными вопросами вроде «какое действие Интернет оказывает на демократическую политику», тогда как приоритетом, скорее, является понимание двух вещей: институционального мира, из которого изначально возникли цифровые коммуникационные сети и инструменты; и того, как они впоследствии закрепились в ряде иных институтов и к какой новой властной динамике и последствиям в сфере власти привели связанные с ними революционные техники и инструменты, действующие в этом мире.

Дикие идеи говорят о том, что нам нужно нечто большее – надо поставить под вопрос устаревшие клише и освободиться от них, в том числе от всех описаний средств коммуникации как «четвертого сословия», что является неверной метафорой, возникшей благодаря Эдмунду Берку, а также памфлетам и газетным битвам времен Французской революции. Современные теории средств коммуникации, предполагающие, будто эта метафора по-прежнему работает, например, исследования идеальных функций «систем медиа» как «посредников», независимых «составителей повестки» как «четвертой власти» или даже «чет вертого сословия», выглядят совершенно неубедительно[31]. Передаваемое ими ощущение политической географии медиа совершенно ошибочно. Коммуникационное изобилие сти рает границы между «медиа» и другими институтами. Все сферы жизни, начиная с наиболее интимных сред повседневности и заканчивая широкомасштабными глобальными организациями, действуют в крайне медиатизированных условиях, в которых значение сообщений постоянно меняется и часто расходится с намерениями их создателей[32]. Это не означает, что надо потворствовать современным разговорам о «медиа вообще», которые слишком абстрактны и бессвязны; в области медиа, конечно, важно все, но не все легко соединяется со всем, а сложные способы распределения этого всего не всегда удается легко выяснить.

Сложная динамика современных форм связи – это весомая причина для наведения мостов между обособленными дисциплинами: политическими науками, исследованиями коммуникаций и другими академическими областями. Также она объясняет, почему необходимо анализировать одновременно демократию и медиа, используя новые методы и в какой-то мере отказываясь от избитых понятий и точек зрения, которые мы унаследовали из эпохи печатной культуры, радио, телевидения и голливудского кино. Ниже, например, мы показываем, почему разговоры об «информированном гражданине» стали бесполезным клише. Ангажированные граждане, чьи головы забиты неограниченным количеством «информации» о «реальности», на вершине которой стоят они сами, – вот в высшей степени неправдоподобный и, по сути, антидемократический идеал, который восходит к концу XIX в. Этот элитистский идеал «информированного гражданина» первоначально продвигали сторонники ограничения избирательного права образовательным цензом, а также группы интересов, отвергавшие партийную политику, завязанную на превратности и несправедливости повседневной социальной жизни. И сегодня он остается интеллектуалистским идеалом, неподходящим для эпохи коммуникационного изобилия, которая нуждается в «сознательных гражданах», знающих, что они знают не все, – по крайней мере это мы доказываем в данной книге. Эта эпоха заставляет нас отбросить некогда модные, особенно среди интеллектуалов, представления, например, о том, что закат печатной культуры и приход электронных медиа были полной катастрофой; предрассудки, утверждающие, что любое телевидение – детское, а хороша в нем лишь его мимолетность; что телевизоры – это машины сновидений, которые окончательно отрезают граждан от того, что действительно происходит в мире[33]; что средства массовой информации во главе с телевидением превращают «публику» в апатичную массу, «черную дыру, в которой политические усилия политиков, активистов, медиа и школ исчезают практически бесследно»[34]. В этой книге ставятся под вопрос подобные посылки, неявно опирающиеся на более старый и более общий предрассудок, согласно которому «современные» системы широкого вещания взращивают безвольных людей, живущих на ежедневных дозах вымысла. Сегодня (как, возможно, и ранее) было бы не совсем верно говорить, уподобляясь знаменитому американскому философу Джону Дьюи, что мы «живем, подвергаясь величайшему натиску массового внушения, когда-либо испытываемого человечеством». Искусство создания общественного мнения, манипулирования им и контроля над ним посредством медиа все еще ставит серьезные проблемы перед демократией. Однако предостережения, высказанные в первые годы широкого вещания, т. е. в 1920‑е и 1930‑е годы, должны быть полностью переосмыслены. Более невозможно однозначно соглашаться с Эдвардом Бернейсом, крестным отцом пропаганды, который говорил, что «пропаганда становится инструментом невидимого правительства», что «пропаганда для демократии является тем же, чем насилие – для диктатуры», а если «народ» хочет быть «свободным от железных цепей» и во имя демократии слепо отказывается от «любви, почитания и покорности» правителям, тогда этот народ должен согласиться с «серебряными цепями», произведенными организованными механизмами соблазна и пропаганды, т. е. с тем, что Адорно и Хоркхаймер позже назвали «культурной индустрией»[35].