Читать онлайн «Политология. Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов». Страница 60

Дореволюционная императорская Россия воевала с Германией как развитое государство с развитым: потери с обеих сторон были сопоставимыми. И тем не менее русский народ, расслабленный более щадящими условиями пореформенной жизни (1861-1914) не выдержал потерь первой мировой войны: при приближении их к миллионной величине началась массовая, деморализация армии и общества. Советская Россия во второй мировой войне воевала с Германией уже как слаборазвитое восточное государство с западным – баланс потерь составил примерно 9:1. И тем не менее она выиграла войну. Создается впечатление, что тот антропологический тип, который формируется в более щадящих условиях, вообще не в состоянии держать и оборонять огромное евразийское государство. Но главная причина все же кроется в нарушении служилого консенсуса, происходящем по вине и по инициативе верхов, ранее усваивающих потребительскую мораль безответственного и своекорыстного гедонизма.

В предыдущей главе был рассмотрен принцип уравнительной справедливости в основном в легистской интерпретации. Речь идет о равенстве всех подданных служилого государства, объединенных в служилые сословия, каждое из которых имеет обязательство перед другими в виде общего патриотического долга. Верховная власть при этом стоит над всеми сословиями и следит за тем, чтобы ни одно из них не уклонялось от служилых функций на общее благо. Руководящим принципом и критерием оценки является функциональная эффективность; ничто другое – происхождение, сословная или местническая солидарность – не действует и не принимается во внимание. Не сословная честь, а государева служба – вот кредо такой государственности. В Китае его исповедовали легисты; у нас это кредо сложилось при первых Иоаннах (от Калиты до Грозного), закрепилось при Петре I и заново было воспроизведено при Сталине.

Можно сказать, что в данном случае восточная государственность являет свою светски рациональную форму, хотя и светскость и рациональность здесь не имеют ничего общего с индивидуалистическо-эмансипаторским духом западного типа. Речь идет не об индивидуалистической достижительности, а о коллективной целесообразности, реализуемой через служилую аскезу, выступающую здесь не в мистическо-религиозной, а в функционально-авторитарной форме всеобщей государственной дисциплины.

Но мы ничего не поймем ни в восточной политике, ни в восточной государственности, если не откроем в них еще одну сторону – религиозно-мистическую, относящуюся к миссии спасения. Речь идет о восточной мессианской утопии, повлиявшей на историю политической жизни на Востоке не меньше, чем технократическая и эмансипаторская утопии на Западе. В каких же формах является и на каких основаниях утверждается мистическое начало восточной государственности?

Это начало питается напряженно-иступленными ожиданиями, которые тот или иной восточный народ, ощущающий на себе глубочайшую жестокость и несправедливость земной истории, связывает со своей государственностью. Государство подпитывается энергией особой «вольтовой дуги», одним полюсом которой выступает память о славном прошлом – о золотых днях народа, которому история обещала столь многое, другим – ощущение невыносимости настоящего, связанного либо с внешним порабощением, либо с внутренними провалами в бездну. Народ, вкусивший горечь истории, но духовно не сломленный, рассчитывает выскочить из бездны с помощью могучей национальной государственности. Но ему мало национального самоутверждения: он возлагает на свою государственность всемирно-исторические, мироспасительные задачи и тем самым утверждается в своем историческом достоинстве и мессианском самолюбии.

Словом, на одной стороне трагический провал, на другой – великое воскресение и призвание. Из этой «вольтовой дуги» истории рождается «вольтова дуга» государственности. Здесь государство не просто выполняет свои обычные политические функции, а осуществляет исторический сценарий, воспринимаемый как драма не только национальной, но и мировой истории. Завязкой драмы служит катастрофическое событие, уничтожившее народное счастье, но не перечеркнувшее коллективные надежды, а сделавшее их иступленно-мистическими, религиозно экзальтированными. Вот как описывает это обладающий глубокой историософской интуицией Н. А. Бердяев: «История возможна только… если мировой процесс воспринимается как процесс катастрофический. Восприятие истории как катастрофического процесса предполагает некоторый центр, в центре этом дан исторический факт и вместе с тем раскрывается Божественное, внутреннее делается внешним, воплощаемым» [144]. Бердяев отмечает, что историческая эсхатология и связанный с нею образ мессианской государственности впервые возникли в истории еврейского народа, создавшего своего рода прецедент принципа священной справедливости в политике. Предполагаемый центр мировой истории – это древний Израиль; совершившийся в этом центре роковой исторический шаг – это порабощение Израиля; внутреннее, призванное стать внешним, воплощаемым, – это конечное торжество еврейского народа в истории как народа избранного, мессианского. Тем самым задан один из великих восточных архетипов политической истории, воплощаемый той или иной мессианской государственностью.

Этот архетип был наследован русским народом, прочитавшим свою историю начиная от рокового факта татаро-монгольского порабощения в терминах древнееврейской апокалиптики, сталкивающей два напряженно противоположных образа: всемирного изгойства и всемирного избранничества. Важно подчеркнуть, что речь при этом идет не об индивидуалистическом реванше тех или иных «золушек», ставших принцессами, или лесорубов, ставших президентами, как это имеет место в архетипе западном, выражающем установки достижительного сознания. Нет, речь идет о коллективной судьбе, коллективном призвании и избранничестве. Как пишет Н. А. Бердяев, «это связано еще и с тем, что еврейство но своей духовной природе коллективистично, в то время как арийство – индивидуалистично. Эта связанность еврейского духа с судьбой народа, эта невозможность мыслить судьбу индивидуальную вне существования народа, вне судьбы Израиля… В еврействе идея свободы не была индивидуальной, это была свобода народа – она конструировалась коллективистично…» [145].

Надо сказать, это характерно для сознания всякого порабощенного, но духовно не сломленного, чающего освобождения народа: он мыслит свою свободу не в терминах индивидуального успеха, а в терминах коллективного воскресения. Сознание индивидуалистического успеха в таком контексте не может не выступать как порочно-компрадорское сознание, ищущее личных благ за спиной своего народа и нередко – в сговоре с его врагами. Это очень сильно ощущается в тональности ветхозаветного текста. Не перипетии индивидуальной судьбы – индивидуального грехопадения, изгойства и последующего реванша социальной или душеспасительной достижительности, а перипетии исторической судьбы народа и царства переживаются в древнееврейской апокалиптике. Как пишет Г. П. Федотов, «в пророчестве Израиля задана вечная тема социального христианства, в книгах Судий и Царств – его политическая тема. Не подлежит сомнению, что в известный период истории Израиля царская идея сливалась с идеей мессианской. Грядущий Мессия – Царь Израилев, из дома Давидова, воссоздатель былой славы, осуществитель правды… Каждый правнук Давидов призван быть помазанником Божиим, носителем правды, спасителем народа. Его корона скована не из реального золота власти и славы, а из чаяний и символов» [146].

Как видим, священная справедливость в отличие от уравнительной справедливости служилого государства, осуществляется не «здесь и теперь», а обращена к исторической перспективе, к смыслу истории, который раскрывается как миссия избранного народа, спасающего себя и вместе с собою – все человечество. Эта мессианско-апокалиптическая тема провиденциальной, имеющей свой смысл и замысел истории пронизывает не только сознание еврейского народа. Ее воспринял как откровение о собственной судьбе и русский народ – глубоко восточный по своей устремленности не на индивидуальную достижительность, а на коллективное призвание – избранничество.

Сегодня все усилия либеральных реформаторов направлены на то, чтобы в корне изменить его менталитет, привить ему достижительно-индивидуалистическую мораль и тем самым перевести из восточного культурного ареала на Запад. Однако мы еще не знаем, какова будет истинная диалектика замысла и результата. Пока что все усилия указанных реформаторов отмечены неожиданным и мощным эффектом бумеранга. Задумали привить достижительную мораль, а на деле отбросили на самое дно нищеты и отчаяния. Задумали вернуть в европейскую семью, на деле же геополитически вытолкнули из Европы, перечеркнули дело Петра, закрепившегося на морях, вернули государство к очертаниям старой Московии. Словом, мы имеем сценарий, больше напоминающий драматическую ветхозаветную историю крушения, изгнания и рассеяния народа, чем европейскую историю политического самоутверждения, социально-экономического подъема и цивилизованной межэтнической интеграции.