Читать онлайн «Политология. Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов». Страница 43

Возникает вопрос: капитулирует ли Восток перед этим вызовом, согласится ли он с перспективой самоустранения и растворения в некой обезличенной, скроенной по западному шаблону «единой мировой цивилизации»? Или у него достанет силы творчески ответить на этот вызов, заново консолидироваться и предложить свою альтернативу исторического развития?

Автор склоняется ко второму варианту, полагая, что в мире обострившихся глобальных проблем, известных тупиков и «пределов роста» уже созрел социальный заказ на восточную альтернативу тому мировому порядку и той модели будущего, которая уготовила нам западная цивилизация, опасно истощившая природу и культуру. Поэтому восточные принципы мира политического будут освещаться автором и как качественно иные по своему происхождению и содержанию, и как альтернативные в смысле того заказа на альтернативный проект, который формулировался на самом Западе в лице так называемых альтернативных движений. Но при этом, памятуя, что нет ничего совершенного и вечного на этой грешной земле и что вопреки известным «великим учениям» рай бывает только на небесах, автор обязуется раскрыть, насколько позволит ему его аналитическая проницательность, и издержки каждого из восточных принципов политического мира. Тем самым обретет и некоторую сбалансированность тот критицизм по отношению к западному опыту, который проявился в первой части книги.

Речь идет о принципе даосизма – религиозно-мистического учения Древнего Китая, сохраненного современной конфуцианско-буддистской цивилизацией в качестве великого, нестареющего завета. Дао – это принцип, альтернативный западному активизму и западной аналитической логике, расчленяющей мир, выделяющей в нем однозначные причинно-следственные связи, используемые человеком как архимедов рычаг для переделки и преобразования мира. Дао противостоит технологическому активизму Запада: оно означает такую целостность Космоса, которая не членима на отдельные силы и причины и не имеет ничего общего с земным образом Вселенной как инженерной конструкции, подчиненной законам «сопромата». Дао означает такую «великую естественность» («цзы жань»), которую нельзя смоделировать, перевести на язык технологий, отразить в научных законах, в конечной цепи причин и следствий. «Дао обладает чувствами и верностью, оно не активно и бесформенно… оно само для себя начало, само для себя основа» [81].

В даосско-буддистской картине мира деятель не существует. Буддистская мудрость не признаёт фигуры, являющейся на Западе центральной: деятельного героя-преобразователя, «похитителя огня». Западный Прометей на Востоке был бы воспринят без всякой гуманистической патетики – как неумный и самонадеянный бахвал, которому неведомо истинное величие мироздания и его неподвластность нашим суетным помыслам. Западное мышление социо– и антропоцентрично; для того, чтобы выделить и превознести человека над миром, оно принижает последний. Восточная мудрость космоцентрична: на Востоке не принято сопоставлять суетные помыслы индивида, сколь бы страстными они ни были бы, с устройством Вселенной, вовсе не обязанной отвечать этим прихотям и сообразовываться с ними. Если у человека и есть шансы в этом мире, то они связаны не с тем, чтобы преобразовывать мир, навязывать ему нашу активность, а с тем, чтобы следовать великому космическому закону.

Даосизм олицетворяет собой не технологию – образ мира как мастерской, где изготавливаются вещи и явления по заранее заданным рецептам, – а своего рода эмбриологию – учение о том, каковы пути естественного зарождения и вызревания явлений в материнском лоне Космоса.

Для того чтобы проникнуться сознанием этой противоположности западного активизма и восточной мудрости, обратимся к великому произведению нашей национальной культуры – роману «Война и мир» Л.Н. Толстого. Толстой не случайно так внимательно изучал Восток, знал несколько восточных языков и создал учение – толстовство, – в чем-то удивительно напоминающее адаптированную версию буддизма. Любимые национальные типы Толстого – Платон Каратаев, Наташа Ростова – в некоторых чертах являются скорее восточными, чем западными, и несут не столько печать отъединенной от Космоса, самодовлеющей индивидуальности, сколько воплощают восточный принцип растворения в безличном и недеяния. Как отмечает известный специалист но Востоку Дж. Нидам, «восточная мудрость сознательно противопоставляет два принципа: "вэй" и "у-вэй". "Вэй" означает приложение силы или силы воли, уверенность в том, что вещи, животные и даже люди – другие люди сделают то, что им приказано. "У-вэй" – противоположный принцип: оставлять вещи в покое, позволить природе идти своим путем, это – знание о том, как обойтись без вмешательства. Термин "у-вэй" – великий лозунг и неписаное правило даосизма всех столетий» [82].

В «Войне и мире» Л.Н. Толстого эти два альтернативных принципа олицетворяются Наполеоном и Кутузовым. Наполеон – сын французской революции и воспитанник европейского Просвещения, несет в себе их амбиции и иллюзии: о том, что мир можно переделать по заранее разработанному «научному плану», что человек имеет не только возможности, но и моральное право навязывать миру свои наимоднейшие проекты, воплощающие «последнее слово» европейского разума, что допустимо субъект-объектное деление мира, одной стороной которого выступает человек или, скорее, сверхчеловек, имеющий неограниченные права, другой – бесправный объект, служащий простым сырьем в руках первого.

В Бородинском сражении столкнулись не только французский агрессор и русские защитники отечества. В лице полководцев обеих сторон столкнулись две философии, два типа миросозерцания. Сегодня принято высмеивать социалистическое плановое хозяйство, отражающее «пагубную самонадеянность» европейского рационализма. Парадоксальный эффект современного чтения «Войны и мира» состоит в том, что в лице Наполеона перед нами предстает уже развенчанная, но близкая нам психология тотального бюрократического планирования. Наполеон в изображении Толстого ведет на Бородинском поле свое бюрократическое плановое хозяйство – выступает как авторитарный администратор, пришедший с готовыми чертежами событий. «Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решениями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний» [83].

Толстой убеждает нас в том, что поражение Наполеона предопределено не только великой нравственной логикой, согласно которой правое дело побеждает, и солдаты, защищающие отечество, сражаются лучше тех, кто воплощает низменную психологию захватничества и вероломства. Поражение Бонапарта предопределено еще и несостоятельностью самой рационалистической гордыни, дерзающей управлять тем, что неизмеримо выше, сложнее, многограннее ее – самой стихией жизни, явленной в ее наиболее грозной и необузданной форме – форме народной войны. И вот эту-то жизнь самонадеянный «администратор войны» Наполеон вздумал обуздать, уложить в чертежи, подчинить хитроумному, а в сущности, омерзительно мелкому замыслу.

Толстой показывает нам неизбежный крах этого «планового» имперского хозяйства, несоизмеримость разбуженных космосоциальных стихий и «бухгалтерии» мнимого «властелина мира». «Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвующие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же, как распоряжения Наполеона, в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большею частью выходило противное тому, что они приказывали» [84].

В противоположность Наполеону Кутузов у Толстого ведет себя так, что мы узнаём в нем своего современника, вместе с нами разочаровавшегося в «научном», «рациональном» планировании жизни и вернувшегося к восточной мудрости, внушающей нам благоговение перед великими стихиями и таинствами жизни и учащей великому терпению. «Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненными; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся со смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти» [85]. Словом, Кутузов не столько руководит событиями, в смысле европейского «рационального администрирования», сколько вслушивается и затем следует некоему общему духу событий – скрытому в них пути дао.