Читать онлайн «Периферийная империя: циклы русской истории». Страница 60

Задним числом этот мир рассматривали как предательский, поскольку все завоевания русской армии были возвращены Пруссии. Петр III, который был до восхождения на русский престол голштинским принцем, не скрывал своего восхищения прусским королем. Однако дело, разумеется, не в симпатии Петра III к берлинскому «просвещенному монарху» (и не в личной неприязни, которую Елизавета питала к «вольтерьянцу» Фридриху). Страна просто не могла и не хотела больше воевать. Возмущение общества вызвал не мир с Пруссией, а намерение молодого царя сразу же начать новую войну – на сей раз в союзе с Фридрихом. Последовал очередной переворот, Петр III был отстранен от власти и вскоре убит. На престол взошла его жена – немецкая принцесса, вошедшая в русскую историю под именем Екатерины Великой.

В отличие от своего неудачливого мужа, она считалась мудрой правительницей. Между тем вела она ту же политику, что и Петр III, только более разумно и осторожно. Еще до воцарения Петра III именно Екатерина предстает перед нами в качестве одного из лидеров «английской» партии и главного противника войны. Разумеется, она не отличалась миролюбием и, в отличие от мужа, не испытывала сентиментального восхищения перед Пруссией. Ее волновали конкретные политические и экономические интересы.

По существу, Екатерина продолжает политику Анны Иоанновны, но отныне в Петербурге господствуют уже не временщики и случайные люди с сомнительным прошлым. Складывается более или менее устойчивая элита, осознающая себя (несмотря на разницу в родословных) в качестве национальной аристократии. Этот политический класс способен управлять эффективно. Если остзейское правительство Анны Иоанновны обслуживало иностранные интересы мелочно, ради взяток и сиюминутных выгод, игнорируя требования русского дворянства, то теперь в Петербурге начинают мыслить стратегически. При Екатерине формируется, наконец, компромиссное решение, устраивающее и англо-голландский торговый капитал, и российские элиты.

Царствование Екатерины – непрерывные войны. Но российская политика отныне получила иное направление – наступая на Турцию, петербургское правительство пыталось открыть новый торговый путь и новые рынки на юге, вырваться в Средиземное море. Возможности Балтики, казавшиеся столь заманчивыми в эпоху Петра Великого, оказываются уже недостаточными для растущего потока русского экспорта. Балтийский торговый путь, как и архангельский до него, оказывается своеобразной ловушкой: он стимулирует вовлечение страны в мировую торговлю, включает ее в международное разделение труда, но в то же время страна упорно не может получить ожидаемых от этого выгод. Поскольку сами достоинства мировой торговли не ставятся под сомнение, единственным выходом является экспансия – резкое расширение вывоза, завоевание новых рынков, а главное – новых торговых путей, не контролируемых посредниками.

Подъем петербургской империи при Екатерине Великой был частью европейской экономической экспансии XVIII столетия. Радикально преобразуется и помещичье хозяйство. Оно становится все более организованным, эффективным, его связь с мировым рынком делается более устойчивой. По мнению Покровского, экономическая жизнь русских помещиков XVII века – это «оргия наивных людей, впервые увидевших денежное хозяйство». Иное дело – XVIII век. Экономический рост на Западе означает для России «расцвет помещичьего предпринимательства». Причем помещичье хозяйство становилось в России тем крепче, «чем теснее были ее связи с Западной Европой» [398].

Иностранный торговый капитал сотрудничал непосредственно с дворянством, а русскому купечеству доставалась лишь малая часть прибылей. Отсюда и неизбежные культурные последствия: космополитизм и западничество дворян, и кондовый патриотизм купечества, запертого на внутреннем рынке. Разумеется, были и исключения. Крупные промышленники – Строгановы, Демидовы и другие – вполне успешно интегрировались в мировой рынок. Но они сами были крепостниками, а затем пополнили ряды аристократии.

К середине XVIII века европейская часть России не только восполнила чудовищные потери населения, вызванные петровскими войнами и реформами, но и столкнулась с аграрным перенаселением. Избыточная крестьянская масса, оказавшаяся под контролем помещиков, давала последним возможность попробовать свои силы в промышленности. Именно владельцы крепостнических имений, у которых есть и денежные средства и трудовые ресурсы, получают возможность наладить у себя относительно передовые для того времени производства. Строительство фабрик в России становится делом не столько буржуа, сколько крупных помещиков.

Активное создание новых мануфактур при Петре Великом требовало использования вольнонаемного труда. Мастеров нужно было привозить из-за границы или обучать там. Однако уже к середине XVIII столетия ситуация «нормализуется»: доля подневольного труда неуклонно возрастает. Заработки мастеров, снижавшиеся на протяжении XVII века, продолжали падать и после петровских реформ, с той лишь разницей, что оплата иностранцев и русских стала постепенно выравниваться.

Можно сказать, что в годы, когда развитие производства было вызвано, прежде всего, военно-политической необходимостью, труд был более свободен, чем в середине столетия, когда предприятия стали ориентироваться в первую очередь на спрос мирового рынка.

Разумеется, труд в промышленности не всегда был крепостным. Горнозаводские крестьяне на Урале не были юридически крепостными, но ни о каком свободном найме речь не шла. Людей к заводу «приписывали», оценив фабричный труд как способ отработать в пользу государства «подушную подать». В результате на Урале, где ранее крепостного права не было (как не было и феодальных вотчин), закрепощение пришло в XVIII вместе с развитием передовой промышленности.

Заводские рабочие время от времени восставали – самым крупным актом сопротивления стал Пугачевский бунт, который в советское время по аналогии с германской историей назвали крестьянской войной. На самом деле восстание было отнюдь не только крестьянским. С одной стороны, поднялись казаки – служилое сословие. С другой стороны, восстали «прикрепленные» к заводам рабочие. Именно они обеспечили повстанческую армию артиллерией.

Помещики строят в середине XVIII века суконные и полотняные мануфактуры, винокуренные заводы, шахты. Крепостной труд лежит и в основе впечатляющего роста металлургии. В свою очередь, металлургия оказывается одной из наиболее интегрированных в мировую экономику отраслей [М. Покровский, не располагавший еще полным объемом английских и русских документов, посвященных экспорту русского железа, все же сделал справедливый вывод, что эта отрасль имела «громадное международное значение» [399]].

Как отмечает Дружинин, ни насаждение промышленности абсолютистским государством, ни поддержка правительством отечественных предпринимателей сами по себе не были исключительной особенностью России. То же самое практиковалось и в Англии в годы правления Кромвеля, и во Франции во времена Кольбера, позднее то же самое делалось в Пруссии. «Однако в России, – продолжает историк, – насаждение крупного производства встретило два труднопреодолимых препятствия: недостаток частных капиталов и острую нехватку свободной рабочей силы. Несмотря на развивавшуюся неэквивалентную торговлю и пушные богатства огромной осваиваемой Сибири, Россия не имела таких богатых колоний, какими владели Англия и Франция в период восходящего капитализма; сельское население аграрной страны было прикреплено к наделам и выделяло из своей среды меньше отходников, чем этого требовала создаваемая индустрия… Форсируя развитие крупной мануфактуры, особенно на Урале с его залежами полезных ископаемых, правительство и частные заводовладельцы прибегли к экономической мере, которой не знала Западная Европа: к промышленным предприятиям были принудительно приписаны десятки тысяч государственных крестьян; предпринимателям было дано разрешение покупать крестьян и использовать их в промышленном производстве. Приписанные, посессионные «вечно отданные» и купленные крестьяне должны были отбывать крепостную барщину на вновь учреждаемых и размножающихся фабриках и заводах» [400].

Анализируя русскую фабрику XVIII и первой половины XIX веков, Струмилин сталкивается с методологическим противоречием. С одной стороны, перед ним явно не классический капитализм, ибо труд подневольный. Но с другой стороны, это явно и не феодализм: нет ни натурального хозяйства, ни системы личных обязательств, передающихся по наследству. В итоге советский академик успокаивает себя и читателя ссылкой на «переходный» характер этого явления [401]. Однако странным образом подобное «переходное» явление просуществовало полтора столетия, наложив свой отпечаток не только на облик русского капитализма, но и на мировую экономику. Более того, еще М. Туган-Барановский заметил, что по мере роста промышленности в империи происходил не переход от подневольного труда к вольному найму, а, наоборот, усиливалась зависимость работников. Положение рабочих ухудшалось прямо пропорционально развитию русской фабрики. Поскольку на заводах имелись одновременно и свободные, и подневольные работники, фабриканты упорно стремились «уравнять в правах» эти две категории тружеников, лишив свободы всех разом. Это им удалось в 1736 году, когда вышел соответствующий высочайший указ [402] [Неудивительно, что проблема русских мануфактур XVIII-XIX веков, часто рассматривавшаяся вне мирового контекста, оказалась не по зубам не только Струмилину, но и Покровскому. Покровский видел в принудительном труде на фабрике типичный пример того, как феодализм оказывается на службе у капитализма. Однако, анализируя промышленные начинания Петровской эпохи, Покровский пошел за Милюковым, рассматривавшим их как сплошное недоразумение, пример бюрократической неэффективности].