Читать онлайн «Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства». Страница 48

После этого становится понятнее заинтересованность «обратителей» в вербовке лояльных ксендзов, готовых перейти с прихожанами в православие. Это позволяло оказывать моральное давление на простонародье, в то же время делая менее ощутимым самый факт смены конфессиональной принадлежности. Последняя, предположительно, переживалась куда более болезненно, если бывшие католики видели во главе своего прихода «заурядного» православного священника. В сущности, частое замещение слова «православие» выражениями, лишенными конфессиональной специфики, как-то «царская вера», «вера государя», «русская вера», исподволь проводило черту между вновь обращенными и местным православным сообществом [559] . Крестьян-католиков звали присоединиться не столько к массе местных православных верующих с их несимпатичным духовенством и неказистыми храмами, сколько именно к « царской вере » – некой гражданской религии , для адептов которой осознание благодеяний монарха важнее, чем соблюдение установленной церковной обрядности. В глазах чиновников-обратителей (о крестьянском восприятии говорить труднее) парадоксальная фигура ксендза – прозелита православия – символизировала не столько духовную, сколько социальную перемену: коварные «латиняне» обращались в союзников власти! С точки зрения председателя вышеупомянутой Ревизионной комиссии А.П. Стороженко, от таких (экс-)ксендзов ожидались прежде всего услуги специалистов, поднаторевших в перебрасывании больших групп людей из одной веры в другую:

Секулярный характер кампании массовых обращений отразился на самой процедуре присоединения. Сбор подписок с заявивших намерение перейти в православие, согласно указанию митрополита Иосифа в 1863 году, был актом, закреплявшим за бывшим католиком статус православного. Осенью 1867 года, когда высшие чины Министерства внутренних дел и III Отделения не на шутку встревожились размахом чиновничьего миссионерства в Минской губернии, Стороженко, к тому времени возглавивший эту кампанию, должен был разъяснить, как он понимает самый момент перехода в православие. Он решительно отводил содержащийся в жандармских донесениях упрек «обратителям» в том, что лица, еще ни разу не исповедовавшиеся и не причастившиеся в православной церкви, числятся в списках православных:

«Обратители» смотрели на подписку как на секулярное, гражданское по своей сути обязательство. Важной особенностью этого миссионерства было заведомое ограничение круга собеседников чиновника мужчинами-домохозяевами. Переход в православие включался в повестку дня сельского или волостного схода наряду с избранием старосты, раскладкой повинностей или утверждением выкупного акта [562] . Государственная регламентация работы крестьянских учреждений облегчала нажим на потенциальных конвертантов:

По всей вероятности, экономические резоны обращения в православие (расчет на прирезку земли, пособие лесом, сбавку повинностей и пр.) имели большее значение для мужчин, чем для женщин, что также способствовало успеху пропаганды на сходах. Весьма часто подписка, взятая с мужчины, считалась ручательством не только за него самого, но и всех членов его семейства. В ряде случаев «обратители» становились свидетелями внутридеревенских и внутрисемейных конфликтов, вызванных несогласием женщин с решением о переходе в православие, которое, добровольно ли, под нажимом ли, принимали мужчины. Попытка обращения в Сельцах Гродненской губернии в 1864 году привела к тому, что явившиеся на сход крестьянки «начали тут же бить своих мужей за перемену религии» [564] . Бурной была и реакция женщин в Волмянской волости (Минский уезд) осенью 1866 года, где при сборе подписок полицейский чиновник поколотил нескольких крестьян. Согласно жандармскому рапорту, более двухсот крестьян-домохозяев, с которых удалось взять подписки,

Примитивность «подписочного» способа регистрации обращения конечно же открывала широкое поле чиновничьим злоупотреблениям. Подписку можно было заполучить посредством угроз, других методов морального нажима или даже обмана неграмотных крестьян [566] . По данным из меморандума генерал-губернатора А.Л. Потапова от 1872 года (его целью было узаконить исповедание католицизма хотя бы для некоторых из насильственно обращенных), в списки присоединенных к православию иногда включались лица, находившиеся в «неизвестной отлучке», а то и «мертвые души» [567] . Например, по той же Волмянской волости первоначальные рапорты жандармского уездного начальника сообщали о 1050 присоединившихся. На основании этих рапортов был немедленно закрыт католический приход. Только спустя год, когда цифра «присоединенных» уже стояла во всех отчетных ведомостях, губернское жандармское управление признало, что православие в действительности приняло 250 мужчин-домохозяев, а остальные члены их семейств, общим числом 1093 души, распределены католическим духовенством по соседним приходам [568] .

К середине 1866 года мнение о насилии и принуждении как главном инструменте кампании массовых обращений получило распространение в разных слоях местного общества и проникло в высшие бюрократические сферы Петербурга. Приписки и подтасовки в отчетных ведомостях выглядели незначительными проступками на фоне того, чту рассказывалось о деяниях «обратителей» их критиками – противниками или жертвами. Эти рассказы нередко воспроизводили нарратив с однотипной сюжетной рамкой, трафаретными персонажами и гротескной манерой изложения. Однако сказанное отнюдь не означает, что подобные описания полностью искажали реальные обстоятельства массовых обращений.

Допущенные злоупотребления не прошли даром для всей кампании, вызвав, с одной стороны, негативный резонанс в бюрократической элите, а с другой – защитную реакцию в католическом сообществе. Неизвестно, впрочем, сколь быстро последовала бы эта реакция, если бы не перемены в общественно-политической атмосфере и настрое высшей бюрократии, обусловленные покушением Каракозова. Первоначально эта констелляция проявилась в поражении, которое потерпел К.П. Кауфман в обострившемся весной 1866 года соперничестве между Виленской администрацией, с одной стороны, и МВД и III Отделением, – с другой [569] .

Покушение Каракозова усилило страх властей перед распространением радикально-социалистических и атеистических идей и тем самым вселило недоверие к мероприятиям, требующим прямого воздействия на народную религиозность. Простолюдин, приверженный обрядам веры предков, будь она православная, католическая, мусульманская или даже иудейская, виделся многим высшим бюрократам опорой социальной стабильности в империи, антиподом новоявленного нигилиста. В этой логике переход неправославного в «господствующую веру» не имел той ценности, которую придавали ему националистически настроенные миссионеры. Противники кауфмановской администрации из числа местных образованных католиков быстро уловили обострившуюся восприимчивость петербургских сановников к теме религиозной терпимости. Цитировавшаяся выше записка А. Киркора «Настоящее положение северо-западных губерний» от 28 мая и его же меморандум «Еще об унии» от 15 сентября 1866 года, поданные в III Отделение и МВД, были умелой попыткой идеологической дискредитации мероприятий виленских властей. Киркору удалось создать впечатляющий образ – окраина империи, почти отколотая от центра чиновничьей анархией. Он указывал на источник бед – узурпация реальной власти в крае сворой «красных», нигилистов, проходимцев, авантюристов и пр. Автор умело апеллировал к недавнему (13 мая 1866 года) программному рескрипту Александра II на имя председателя Особой комиссии князя П.П. Гагарина. Рескрипт, требовавший охранять «начала общественного порядка и общественной безопасности, начала государственного единства и прочного благоустройства, начала нравственности и священные истины веры», напрямую увязывался с ситуацией в СевероЗападном крае.