Читать онлайн «Годы эмиграции». Страница 73

В итоге получилось нечто настолько маловразумительное, что, ознакомившись с ним, мой главный оппонент Шварц сказал: единственное достоинство отчета в том, что никто не подумает, что Вы (то есть я) могли сказать то, что Вам приписано, - настолько начала не сведены с концами.

Хуже доклада - для меня - оказалось изложение в отчете прений по докладу. Всех оппонентов составитель отчета попросил срезюмировать самим существо своих возражений. Естественно, каждый развил и приукрасил сказанное им, то есть срезюмировал не то, что фактически сказал, а то, что хотел сказать. Мне же предложение срезюмировать свое заключительное слово не было сделано, больше того - оно вообще было полностью опущено. Как я должен был отнестись ко всему этому, легко себе представить. Свой доклад я целиком напечатал во всегда ко мне благожелательной "Русской Мысли" (В связи с историей бр. Даниила нельзя не упомянуть новейшее решение Верховного Суда 21 ноября 1968 г., когда перед ним вновь встал тот же вопрос: кого считать евреем? Морской офицер Вениамин Шалит, гражданин Израиля, вне религии, ходатайствовал о разрешении ему зарегистрировать своих детей от брака с христианкой, как евреев в рубрике "национальность" и "без религии" - в рубрике "религия". Шалит доказывал, что еврейство не биологический только факт или религия, а - комплекс исторического, индивидуального чувствования и самосознания. Суд оставил без определенного ответа стоявший перед ним вопрос и отсрочил свое решение, рекомендовав правительству при регистрации вычеркнуть рубрику "национальность". Правительство это предложение отвергло, и теперь надлежит ждать, что скажет Суд, который решил заседать для постановления по этому вопросу, в виду его принципиального характера, в составе 9 судей (из 10), то есть с участием и всех 5 судей, которые разбирали ходатайство бр. Даниила.

Надо ли подчеркивать, что постановление 21 ноября 1968 г. доставило мне большое удовлетворение.).

На последние 50-е и начальные 60-е годы падают и многочисленные мои контратаки на недопустимые нападки на меня в печати с разных сторон и по самым разнообразным поводам. Как исключение и мне приходилось бывать иногда "зачинщиком" или "агрессором". Но, как правило, я спорил против определенных взглядов и точек зрения, касаясь противника лично лишь тогда, когда он не столько спорил и защищал свои взгляды, сколько искажал, осмеивал, подвергал поруганию людей, события, учреждения, близкие мне идейно и политически: демократию, партию социалистов-революционеров, Февральскую революцию, толстовцев, русскую интеллигенцию в целом или лично Н. К. Михайловского, Милюкова, Г. П. Федотова, даже Льва Толстого. Недаром военные специалисты находят, что нападение лучший вид обороны. В своей самозащите и защите мне близкого я также не всегда исключал личный элемент. Но когда бывало и это, оно было всегда следствием, а не самоцелью или заданием.

{228} Когда нападения на меня увеличились в числе и усилились в резкости парижское "Возрождение", например, в котором продолжали сотрудничать и весьма почтенные авторы, не переставало меня травить и на меня клеветать из книжки в книжку, - я решил опубликовать краткую сводку обвинений, напечатанных по моему адресу, с резюме моих ответов обвинителям и клеветникам. Такая статья-резюме была напечатана в "Русской Мысли" в сентябре 1960 года (К статье была сделана сноска: "Из подготовляемой к печати книги воспоминаний "Во Франции и в Америке (1919-1960)". Это было не только преувеличением: книга эта тогда только задумывалась, и никаких шагов к ее изданию не было сделано.).

Полагаю, что она не утратила некоторого интереса не только как характеристика того, о чем думали и чем были заняты в то время русские эмигранты в Америке, но сохранила и более длительный интерес. Позволю себе поэтому ее воспроизвести в сокращенном, конечно, виде и с небольшими изменениями.

Существует мнение, что пишущий эти строки "страстный", "горячий" полемист, "отличается достаточно боевым темпераментом", как публицист. Это печатные отзывы благожелательных критиков. Легко себе представить отзывы неблагожелательных.

В русском словоупотреблении "полемика", "полемический" имеют столь же уничижительный смысл, как, например, у американцев - пропаганда, пропагандный. Однако вовсе не все относились отрицательно к полемике. Так, Достоевский, уже будучи публицистом правого направления, писал H. H. Страхову (26 февраля 1869 года): "Вы избегаете полемики? Напрасно. Полемика есть чрезвычайно удачный способ к разъяснению мысли; у нас публика слишком любит ее (...) Всегдашнее спокойствие придает Вашим статьям вид отвлеченности. Надо и поволноваться, надо и хлестнуть иногда, снизойти до самых текущих, насущных частностей. Это придает появлению статьи вид самой насущной необходимости и поражает публику".

Если в оправдании "горячности" и "страстности" полемики я мог сослаться на Достоевского, - для оправдания того, что я писал и почему так защищал или отвергал, я мог опереться на таких гуманистов, как Некрасов и Герцен. Первый утверждал в 1856 году: "То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть". А Герцен, после двух обрушившихся на него почти одновременно трагедий, резюмировал пережитое так: "Прошедшее не корректурный лист, а нож гильотины, после его падения многое не срастается, и не все можно поправить ... Люди вообще забывают только то, чего не стоит помнить или чего они не понимают ... забывать и не нужно: это слабость, это своего рода ложь; прошедшее имеет свои права, оно факт, с ним надо сладить, a не забыть его".

Пройти мимо и промолчать мне часто казалось недостойным и недопустимым идейным дезертирством, граничившим с предательством, едва ли не самым крупным пороком в общественной и политической деятельности. Когда к общим нападкам и клевете, {229} прибавлялись и личные выпады против меня, это, конечно, только усиливало желание воздать "агрессору" по делам его и восстановить поруганную, на мой взгляд, честь и справедливость.

Правда и ложь не висят в воздухе или в безвоздушном пространстве, - они связаны с лицом или лицами, прикреплены к ним. Отделить обвинение от обвинителя - как и от обвиняемого - можно только в абстракции и то не всегда полностью. И потому, не будучи инициатором в нападении, я нередко апеллировал не только к правде-истине и правде-справедливости, но и ad hominem, то есть к изобличению тех, кто прибегал к сокрытию и искажению правды, к инсинуации, а то и прямой клевете.

"То сердце не научится любить, Которое устало ненавидеть" ... - не было заповедью, завещанной Некрасовым больше ста лет назад. Это было жизненно правдивым проникновением в человеческую психологию, и оно представляется мне не только правильным, но и справедливым.

После смещения с поста редактора С. П. Мельгунова, "Возрождение" в своих ежемесячных "тетрадях" принялось обстреливать всех, всех, всех: не коммунистов только, но и социалистов-демократов, демократов несоциалистов, либералов и более умеренных.

Но особливое внимание и ненависть свою "Возрождение" сосредоточило на тех, кого оно называло "февралистами", - на социалистах-революционерах, вслед за которыми нападало на Милюкова, Кускову, Карповича и других.

Нападки свои сотрудники "Возрождения" готовы были подкрепить любым способом, опираясь даже на совершенно чуждые им авторитеты, вроде отца русского марксизма Плеханова. Пробовало "Возрождение" предложить и свою программу - монархический легитимизм и реставрацию, которые зашифровывались, как невинные "законность" и "восстановление". По этим вопросам у меня с ними и начался спор, который принимал и острый характер, но всё же не выходил из рамок споров и полемики, обычных в русской эмиграции.

Но вот в сентябре 1957 года появилась 69-я тетрадь "Возрождения" с пространной статьей Владимира Ильина, на первом месте, по случаю 50-летия со дня смерти Д. И. Менделеева. Эта статья зубоскальством, издевательством, поклепом и прямой бранью превзошла худшие образцы того, что печаталось в "Возрождении" раньше. Доктор богословия и музыколог Ильин не без основания считал себя осведомленным в точных науках, математике и философии. И в статье о знаменитом химике, обнаружив большую начитанность в естествознании, он вместе с тем проявил исключительное убожество и вульгарность в подходе к общественным и политическим вопросам. По отношению к "левакам", как он выражался, он применил тот самый метод "упростительного смесительства", употребление которого духовный отец Ильина, несравнимый с ним {230} по дарованию и оригинальности, Константин Леонтьев, вменял в вину радикалам, "левакам".

Мало того, что Ильин не проводил различия между коммунистами и социалистами всех направлений. Он смешал в общую кучу с ними "кабинетных либералов", "славянофилов, толстовцев, эсеров" и персонально - "идиотического, злого и бездарного невежду", "папу эсеров" Михайловского, "левого эсера" Федотова и других. Всем им вменялись в вину пораженчество, либо "борьба не на жизнь, а на смерть с Россией, с ее народом, с Церковью и с русской культурой по всем направлениям", либо то и другое вместе.