Читать онлайн «Годы эмиграции». Страница 37

Одновременно он развил огромную жизнедеятельность в торгово-промышленной области, как представитель французского машиностроения и поставщик китайскому правительству железнодорожного оборудования, состава и прочего. О способностях Павловского, диапазоне и широте его интересов свидетельствовали не только достигнутые им жизненные успехи, материальное благосостояние, но и небольшая, высоко оцененная специалистами научная работа, изданная на английском языке в Нью-Йорке, по истории "Китайско-русских отношений" ("Chinese-Russian Relations". New York, 1949. Вторая книжка на ту же тему была почти закончена, но смерть автора помешала ее завершить и опубликовать.).

Эти книги Павловский написал по "независевшим" от него обстоятельствам военного времени, - благодаря свободному времени, оказавшемуся у него во время домашнего ареста в пору японской оккупации. Японцы разрешили ему посещать библиотеку университета "Аврора" в Шанхае, в которой он нашел чрезвычайно ценные работы, коллекции и документы, как и в библиотеке Zi-Ka-Wei и в частной библиотеке Лин Хунг-чанга, находившейся на хранении университета. Профессор Као Киен-лонг переводил Павловскому ряд китайских текстов. Потом Павловский научился разбирать их.

В воспоминаниях о "Современных Записках" я рассказал уже, как Милюков, согласившись войти в коалиционную редакцию, отвел Фондаминского по мотивам идеологической чуждости их позиций и предложил составить двучленную редакцию из себя и меня. Это лестное, но не подходившее мне предложение я отклонил, предложив стать секретарем журнала, что, оказалось, вполне устраивало и Милюкова. Когда в 1957 году вышла моя книга воспоминаний о "Современных Записках", Павловский прочел об этом, так же как и о том, что кое-что при ликвидации моих отношений с "Современными Записками" мне осталось непонятным. Отозвавшись очень одобрительно об этих моих воспоминаниях, Павловский прибавил, что мог бы разъяснить мое недоумение, но предпочел бы сделать это при личном свидании. Так как свидание в ближайшее время не могло состояться, он уступил моей просьбе и сообщил в письме, в чем дело.

Натолкнувшись на разноголосицу среди редакторов "Современных Записок", Павловский решил привлечь к редактированию журнала Милюкова. Он стал все чаще с ним встречаться, и - "по мере учащения встреч (а я в это время встречался с ним почти ежедневно), я определенно 'влюбился' в этого человека и про себя решил, что журнал будет во всяком случае с Милюковым, в крайнем случае с ним одним".

Когда Милюков отклонил кандидатуру Фондаминского как соредактора, возникла идея составить редакцию из Милюкова и Авксентьева при секретаре Фондаминском, "обладающем совершенно исключительными способностями" по умению {115} ладить с сотрудниками, писателями и философами", как справедливо заверял Авксентьев. И Павловский стал "сторонником" такой комбинации и, как мог, отстаивал ее в разговорах с Милюковым. Но и на эту комбинацию Милюков не пошел. Авксентьева он отвел по соображениям "делового характера: не пишущий человек, без опыта в ведении журнала". Милюков "выставил Вашу кандидатуру, но я еще с Вами на эту тему не говорил и не знал, получу ли Ваше согласие", - добавил в скобках Павловский. Могу прибавить со своей стороны, что вся эта "малая история" оставалась мне совершенно неизвестной в течение 20 лет, со времени, когда она фактически имела место, и до письма Павловского от 9 августа 1957 года.

Предложение быть соредактором Милюкова было и осталось для меня лестным. Но, думаю, подсказано оно было не столько оценкой моих способностей, сколько простым учетом Милюкова, что при соредакторстве с Авксентьевым "власть" Милюкова как редактора "была бы более ограничена, чем с кем бы то ни было другим", как совершенно правильно предполагал Павловский, судя по его письму. По-видимому, я поступил "мудро" (не отдавая себе в том отчета), что сразу же решил отступить на второй план и удовольствоваться ролью секретаря. Скажу больше: если бы мне были известны все перипетии того, как мне предложено было стать соредактором ежемесячных "Русских Записок", я, по всей вероятности, отказался бы и от должности секретаря. Это было бы, может быть, неблагоразумно, но избавило бы меня от сплетен, которые, оказывается, распространяли обо мне даже мои ближайшие приятели, передававшие Павловскому, что "ушел в 'Р.З.' вопреки желанию остальных редакторов" ("Современных Записок"). Павловский и тогда, и в письме ко мне лишний раз напоминал, что я не принял сделанного им мне предложения, пока не получил согласия и "благословения" со стороны соредакторов по "Современным Запискам".

Чтобы закончить рассказ о "Русских Записках", необходимо сказать, как журнал был задуман Милюковым. Задачи журнала были намечены в Заявлении "От Редакции", отлично составленном единолично Милюковым и напечатанном в апрельском номере 1938 года. В нем возвещались ежемесячный выход журнала и изменение его типа. От типа традиционного "толстого" журнала старого времени "традиции, которая доблестно и успешно поддерживается нашим собратом 'Современными Записками', ежемесячные 'Русские Записки' предполагают перейти к типу, приближающемуся к обычным иностранным Revues с подбором статей преимущественно актуального и информационного характера". Осведомление о происходящем в России остается, конечно, ближайшей задачей журнала. Цель указанной перемены - сделать журнал доступным и интересным для самого широкого круга читателей на всем широком пространстве русского рассеяния, включая Новый Свет и Дальний Восток.

Эти нововведения не означают, что "Р. З." предполагают изменить свое направление. "Они останутся по-прежнему органом демократического мнения, не представляя однако же какой-либо {116} отдельной политической партии и не делая своей задачей проповеди какой-либо политической или 'мировоззренческой' программы". Журнал не предполагает также "занимать читателя междупартийными спорами". Главнейшим новым явлениям в политике, экономике, философии, литературе, искусстве, естественных науках и т. д. предполагалось посвятить библиографический отдел. Беллетристике предназначалась половина журнала. Редакция обещала постараться дать место, помимо известных и заслуженных деятелей русской литературы, также и молодым дарованиям. Наконец, то, чему Милюков придавал, может быть, преувеличенное значение и что он составлял самолично, - был перечень важнейших событий за истекший месяц. В заключение, указав на изменение "соответственно новым заданиям" редакции журнала и назвав имена редактора и секретаря, Милюков закончил: "Эти имена определяют, в зависимости от указанных выше общих заданий, и приблизительный состав сотрудников обновленного журнала".

Насколько я могу судить, намеченные в Заявлении задачи были, в общем, выполнены удовлетворительно, особенно принимая во внимание, что то были уже не первые "весенние" годы послебольшевистской эмиграции. Милюков уделял журналу много внимания и сил. Для каждой книжки он готовил, помимо перечня важнейших событий, отрывок своих воспоминаний, всегда очень интересных. Он осуществлял полноту власти, но пользовался ею толерантно и лояльно по отношению ко мне, неизменно консультируя меня и общаясь через день, чаще у себя на дому, хотя редакция и контора "Русских Записок" находились лишь этажом ниже редактируемой Милюковым газеты "Последние Новости".

Статьи в журнале я писал редко, но в каждой книжке появлялись мои рецензии. По редакционным вопросам переписку с сотрудниками и издателем вели мы с Милюковым. И мне приходилось лишь изредка осведомлять Павловского, уехавшего к себе в Шанхай. Из глубокого уважения, граничившего с "влюбленностью", он пасовал перед Милюковым и в редакционные дела ни в какой мере не вмешивался, продолжая быть щедрым издателем. Много туже приходилось моему другу Коварскому, заведовавшему конторой, который должен был отчитываться за коммерческую сторону журнала: за расходы по типографии, распространение и прочее. Эта переписка, далеко не всегда приятная для обеих сторон, полностью сохранилась в моем архиве.

И "Русские Записки", и "Современные Записки" прекратили свое существование с началом второй мировой войны: первый журнал осенью 1939 года, второй ранней весной 1940. Первые месяцы война протекала так, что мы в Париже не представляли себе правильно положения. Затемнение, маски, бомбежки, убежища от них стали привычными аксессуарами жизни. Уверенность в неодолимую мощь линии Мажино заворожила правительственные круги и общественные, вызывая инерцию и апатию. Во всяком случае, тревоги никакой не чувствовалось и свидетельством тому может служить, что я, по обыкновению, занят был мыслью о новой книге. Контракта у меня еще не было, но в общем виде я сговорился с французским {117} издательством о "Буре над Азией", как предполагалось озаглавить книгу о Николае П. Я успел написать несколько глав, а известный французский публицист и переводчик, былой наш единомышленник, позднее не то примкнувший к коммунистам, не то остановившийся на полпути к ним, Андрэ Пьер, даже успел перевести первые две главы. Но и перевод, и рукопись, вместе с другими рукописями, материалами, книгами и вещами, были захвачены немцами в первые же дни оккупации Парижа.