Читать онлайн «Метафизика Петербурга. Немецкий дух». Страница 24

Во времена Екатерины Великой, российские власти предприняли попытку разместить под Ямбургом немецких переселенцев из Гессена, Швабии и других областей Германии. Однако дело не задалось, и к концу XVIII столетия большинство из них покинуло наши края, образовав в Екатеринославской губернии колонию Ямбург[91].

Еще через сто лет после Ямгорода русские делают последний шаг длиной 23 километра, и располагаются на высоком берегу следующей реки – теперь уже Наровы, прямо под носом у нарвского замка Германа. Пожалуй, нигде в наших местах идея противостояния Востока и Запада не выражена так четко – и так прекрасно. До сих пор сердце путешественника, любящего историю родного края, поневоле начинает биться быстрее, когда комфортабельный автобус компании "Eurolines" делает последний поворот по улочкам Нарвы – и выезжает на длинный спуск, ведущий к мосту через реку.

Посмотрев вбок и назад, он может еще видеть мощный рыцарский замок с его белыми стройными стенами, будто перенесенный сюда некой волшебной силой из иллюстраций к романам Вальтер-Скотта, или из декораций к балету "Раймонда". А впереди справа уже будет подниматься за рекой более архаичный и приземистый, будто выросший за одну ночь из прибрежного песчаника, "Русский замок", с круглыми фланкирующими его башнями, по облику близкий к укреплениям как Копорья, так и Ямгорода[92] (но, впрочем, также ливонского Везенберга – теперешнего Раквере)[93]. Противопоставление "европейского" вида одной крепости – "русскому" облику другой было, кстати, проведено у нас достаточно рано, найдя себе великолепное отражение в памятной медали, выбитой в бронзе велением Петра I, в ознаменование взятия Нарвы его войсками в 1704 году[94].

Петр ведь вполне мог избрать устье не Невы, а Луги – или Наровы для того, чтобы "ногою твердой стать при море". Геополитических выгод такого решения было немало: читатель легко сочтет их самостоятельно. Сейчас нам уже трудно представить, как Пушкин гулял бы по одетым в гранит нарвским набережным, любуясь на силуэт замка Германа, как Чайковский спешил бы на премьеру "Пиковой дамы", рассеянно скользя взглядом по знакомым очертаниям Бояршего вала (впрочем, нет – вал наверняка снесли бы достаточно рано – скажем, по указанию Кваренги), или как Мировая Несказанность манила бы Блока вечерней порой, где-нибудь на пустошах, в стороне от Таллинского шоссе. Другое представить легко. К примеру, не вызывает сомнения, что остзейские карьеристы слетелись бы на разбор теплых мест в департаментах Ивангорода с не меньшей быстротой, нежели в Санкт-Петербург.

Мысленные эксперименты такого рода отнюдь не лишены смысла. У Тойнби можно найти их блестящие образцы; есть в этом жанре любопытные пассажи и у отечественных историков. Как бы то ни было, но в наши дни взгляд путешественника, отведенный от замков, скорее всего обратится к нескончаемой череде местных жителей, торопливо свершающих привычный для них путь по мосту через Нарву, от эстонской таможни – к российской, или обратно. А как же иначе – ведь Нарва с Ивангородом, практически слившиеся в одно целое к концу советской эпохи, были отрезаны друг от друга, что называется, "по живому".

Вот и приходится жителям Нарвы выстаивать длинные очереди и получать какие-то временные удостоверения или многократные визы только с той целью, чтоб навещать родственников, оставшихся на другом берегу, буквально в четверти часа ходьбы. Точно так же и жителям Ивангорода нужно терять время и деньги по милости политиканов обеих стран… Однако на этом месте размышления нашего краеведа, перешедшие из исторического в гражданственный жанр, будут скорее всего прерваны пограничной стражей, принудительно высаживающей всех из машины для досмотра багажа и выполнения прочих формальностей.

Автору довелось в последний раз пройти эти мытарства во время поездки в Таллин и обратно весной 2000 года. Живо вспоминается то, как эстонским пограничникам мало было свидетельства о страховании здоровья и жизни, выписанного на весь срок пребывания в их стране солидной петербургской фирмой, которая располагала лицензией на международные операции. О нет! Тут нужна была особая, дополнительная страховка на срок пребывания на гостеприимной эстонской земле – и пока она не появилась, разрешения на въезд нечего было ждать.

В ту же поездку, в книжных магазинах Таллина мне довелось видеть довольно подробную, только что напечатанную карту Эстонии, где линия государственной границы на северо-востоке страны была проведена не по реке Нарве, а несколько восточнее – так, что Ивангород включался в состав Эстонии. Нужно сказать, что исторически такая граница действительно существовала, а именно между двумя мировыми войнами. Она была проведена так на Тартуских переговорах 1920 года, когда к Эстонии отошла небольшая полоса территории Восточного Принаровья, с Ивангородом и десятком деревень ингерманландских финнов.

Кроме них, кстати, к Эстонии была тогда присоединена также и область к югу от Псковского озера, с городами Irboska и Petseri, в которых читатель легко узнает наши Изборск и Печоры. Она получила название провинции Setumaa, по имени искони живших там православных эстонцев-сету (надо ли говорить, что и эта область на привлекшей мое внимание карте тоже была включена в состав Эстонии)[95].

В ту пору у жителей как Нарвы, так и Ивангорода, слившихся воедино, действительно не было помех для общения. Точнее, последний получил имя "Яанилинн" (Jaanilinn), формально служившее переводом на эстонский язык русского имени "Ивангород", на деле же прямо соотносившееся с названием "Tallinn". Таким образом, обе крепости-"линна" как бы маркировали северные пределы эстонских земель. Все это не требовало долгих объяснений. Однако какое же отношение имела карта к реалиям сегодняшнего дня?

При помощи любезного продавца, вскоре выяснилось, что никакого. Оказалось, что составители карты конца XX столетия по простоте душевной, а кроме того, для полноты картины приняли решение указать на ней границы не только сегодняшнего дня, но еще и полувековой давности, что и было оговорено в легенде карты, напечатанной мелким шрифтом где-то внизу[96]. Ну, а то, что старая граница на печати вышла более жирной, чем современная, было, конечно, чистой случайностью. На том все сомнения и разрешились.

Выйдя на улицу, автор задумался не о намерениях составителей карты, в конце концов вполне объяснимых, но еще об одной причине основания Ивангорода. Будучи отстроен и укреплен, он ведь отметил ту точку на географической карте, дальше которой государство российское отступать было не намерено. Фактически город не раз побывал в руках неприятеля – к примеру, у шведов в 1496 году, потом с 1581 по 1590 год, и так далее. Однако ни у кого никогда не возникало сомнения, что рано или поздно россияне оправятся от поражения, накопят сил – и придут брать свое назад. Так оно каждый раз и происходило.

Такие точки на карте принципиально важны для национального самосознания, поскольку определяют границы внутреннего пространства страны – или, говоря языком семиотики, проводят его делимитацию. Ивангород утратил эту функцию лишь с началом "петербургского периода", когда маркированная им граница "русского мира" была продвинута далеко на запад. С началом нового "цикла сжатия" этого мира, ни у кого, кроме наивных издателей привлекшей мое внимание карты, не возникло сомнений, где проводить новую границу между Западом и Востоком. Где, как не встарь, между Ивангородом и Нарвой, "стержнем Норове реке прямо в Солоное море"…

Впрочем, могло ли быть иначе – и действуют ли в истории более сильные факторы, чем еле заметные на первый взгляд семиотические архетипы? В этой связи нам приходит на ум так называемый "фономорфологический принцип", который положен в основу современного русского правописания. При довольно мудреном названии, суть его хорошо известна любому школьнику. "Пиши то, что слышишь под ударением", – вот как определяется правописание гласных, нечетко различимых на слух в безударных слогах.

По аналогии с этим принципом, определяются и опорные признаки семиотики города. Достаточно посмотреть на периоды "торжеств и бед народных", когда назначение города подвергается испытаниям на прочность – ставится, так сказать, под ударение – и особенности его семиосферы выявляются вполне. Заметим, что сказанное представляет собой нечто большее, чем простую метафору. Ведь в рамках семиотической науки "текст города" вполне сопоставим с текстом, написанным на естественном языке. Вот почему с теоретической точки зрения вполне обоснован как поиск неких аналогов "принципам правописания" в семиотике города, так и разработка правил их применения.

Возвращаясь к понятию делимитации, мы полагаем необходимым лишь подчеркнуть в заключение, что делимитация пространственного распространения "российской цивилизации" входила с момента основания Петербурга в число и его важнейших функций. В этом еще одна черта глубокого сходства и даже родства города на Нарове – и города на Неве, каждый из которых был поставлен на северо-западной границе своей державы мудрым царем московским.