Читать онлайн «Zakat imperii». Страница 40

Однако задуманный Дягилевым проект не был реали­зован: второй и третий тома истории живописи так и не удалось издать. Творческая деятельность Дягилева таила в самой себе неустранимое противоречие. С одной сторо­ны, Сергей Павлович прекрасно чувствовал себя в новых капиталистических реалиях: он раньше других понял всю силу рекламы, правильно оценил те колоссальные воз­можности, которые таит в себе богато иллюстрированная книга; добиваясь высокого качества иллюстраций, он не скупился печатать их в лучших отечественных и зарубежных типографиях. В итоге Дягилев был способен выбросить на рынок уникальный товар высочайшего качества. С другой стороны, в России еще не было достаточного количества состоятельных людей, способных заплатить 25 рублей за дорогую книгу по искусству, а именно столько должны были стоить второй и третий тома. За эти деньги можно было оформить годовую подписку на два-три толстых литератур­ных журнала или же купить полтора-два десятка неплохих книг. За 6 рублей подписчик «Нивы» получал не только годовой комплект лучшего в России журнала с отличным подбором современной беллетристики, но и бесплатное приложение - многотомное собрание сочинений Достоев­ского, Гончарова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Чехова. А за два тома, которые намеревался издать Дягилев, надо  было выложить 50 рублей, что было непомерно высокой ценой даже для преуспевающего столичного чиновника, не говоря уже о небогатом провинциальном интеллигенте. Вы­пускник Петербургского университета, сын генерал-майора и будущий известный художник-мирискусник Мстислав Валерианович Добужинский, служивший при канцелярии министра путей сообщения, первые полтора года был вообще без жалованья, затем стал получать 45 рублей в месяц, а по­сле семи лет службы - 150 рублей. «Многие находили, что все это редкое по быстроте начало служебной карьеры и даже поздравляли!»325 Дягилевский проект, который требовал огромных вложений даже при минимальном первоначаль­ном тираже, не мог себя окупить и принести прибыль. Любой процветающий издатель, делающий деньги за счет быстрого оборота многотиражной продукции, это прекрасно понимал. Ни один крупный издатель не рискнул вложить деньги в это дорогостоящее издание. Даже правительственная субсидия в 30 тысяч рублей, полученная от Николая II, не смогла переломить ситуацию326. Для того чтобы выпустить в свет оба тома минимальным тиражом 1200 экземпляров требовалось вложить в их издание 60 тысяч рублей. Таких денег у Сергея Павловича не было. Может быть, поэтому, хотя второй и третий тома уже были подготовлены к печати, они так и не были изданы. Однако эта неудача не помешала Дягилеву задумать и благополучно довести до логического конца новый грандиозный замысел.

Дягилев решил провести Историко-художественную выставку русских портретов за период с 1705 по 1905 год, то есть от возникновения светского портрета при Петре и до сегодняшнего дня. Замах был впечатляющим. Однако его задача осложнялась тем, что к этому моменту несколько поколений русской интеллигенции не только безоговорочно отвергали имперские ценности, но и крайне негативно от­носились к истории государства Российского.

В течение десятилетий русское образованное общество с нескрываемым сарказмом взирало на былое и изучало историю своей страны по Салтыкову-Щедрину. Дворянское сословие было главной движущей силой русской истории Петербургского периода, а после отмены крепостного права только ленивый не пинал благородное сословие. Истори­ческое сознание пореформенной эпохи с исчерпывающей полнотой описывается пушкинским четверостишием, соз­данным еще в 1836 году, на излёте золотого века русской культуры:

...геральдического льва

Демократическим копытом

Теперь лягает и осёл:

Дух века вот куда зашел!

 Спору нет, императорский период истории России давал обильную пищу для демократических обличений. В усло­виях ослабления цензурного гнета благородное сословие можно было обоснованно и доказательно обвинять в раз­личных прегрешениях — от произвола до паразитизма, от чванливости до раболепия. И хотя почти все эти обвинения были справедливы, с водой нередко выплескивали и ребенка: великая дворянская культура не рассматривалась как объект достойный изучения. Винить в этом только либеральную интеллигенцию не приходится. Уже в Пушкинскую эпоху происходила утрата исторической памяти. Современники великого поэта, принадлежавшие к благородному сословию, мало интересовались не только историей своей страны, но даже историей своего рода. Они стеснялись проявлять при­стальный интерес к своей родословной из-за опасения, что окружающие сочтут этот интерес проявлением дворянской спеси. Со времен написания басни Ивана Андреевича Кры­лова «Гуси» (1811) выражение «наши предки Рим спасли» стало крылатым, и мало кто отваживался кичиться заслу­гами своих предков. Даже гордиться их заслугами казалось смешным и архаичным. Нет однозначного объяснения тому, в чем была причина такого уничижительного отношения к прошлому. Очевидно лишь одно, что золотой век русской дворянской культуры, несмотря на небывалый расцвет ме­муаристики, был временем эрозии исторической памяти, на что неоднократно сетовал Пушкин. «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. "Государственное пра­вило, — говорит Карамзин, — ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному". Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения. Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добро­детелью в целом народе? Предрассудок сей, утвержденный демократической завистию некоторых философов, служит только к распространению низкого эгоизма. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им пере­данное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?»328 Эта пушкинская мысль впервые была опубли­кована в альманахе «Северные цветы» на 1828 год. Сама жизнь дала отрицательный ответ на риторический вопрос Пушкина: «благороднейшая надежда» оказалась тщетной.

Великий сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, происходивший из знатного дворянского рода Салтыковых и писавший под псевдонимом Н. Щедрин, был постоянным читателем исторических журналов «Рус­ский архив» и «Русская старина», черпая на их страницах материалы для сатирических обличений, но совершенно не интересовался историей своего рода и смутно представлял себе собственную родословную. Мало какой дворянский род мог похвастаться таким количеством скелетов в шкафу, как род Салтыковых. «Проклятый род в русской истории: Салтыков удушил патриарха Ермогена, Салтыкова родила Анну Иоанновну, Салтычиха явила самое растленное в крепостном праве, Салтыков... укрылся за Щедрина, но пер­вый отравил русскую литературу, выдав больную печень и желчь за словесность и художество»329. Эти слова вышли в начале 1929 года из-под пера Сергея Николаевича Дурылина (1886-1954), театроведа, литературоведа, писателя и мемуа­риста, который в это время находился в советской ссылке в Томске. Дурылин был прекрасно образован. Он не мог не знать, что род Салтыковых дал России не только Салтычи-ху; в этом роду были бояре, графы, князья, фельдмаршалы, генерал-губернаторы. Однако какими бы категоричными ни были слова мемуариста, очевидно, что свой нигилизм по отношению к российской истории Салтыков-Щедрин передал своим читателям и почитателям, рассматривавшим отечественную историю сквозь призму щедринской «Исто­рии одного города». Так история государства Российского стала историей города Глупова. Один из лидеров «младших» славянофилов Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886) так охарактеризовал знаменитого сатирика: «При всех его не­достатках, это, разумеется, страшный талант и огромный мыслитель. Это своего рода бич божий на Петербургский период русской истории и петербургскую бюрократию -это ее историк. К чему бы он ни прикоснулся, всё под его пером является в карикатуре и обращается в пошлость. <...> У всякого писателя своя роль. Я бы Салтыкова так охарактеризовал: это исторический дворник Петербургско­го периода. Дворник с огромной метлой. И чем больше он метет, тем больше всякого сору, потому что самый период этот какой-то проклятый»330.

Салтыков-Щедрин сформировал у интеллигенции сар­кастическое отношение к истории государства Российского. И никакие гимназические уроки истории не могли вытра­вить этот сарказм. Федор Иванович Тютчев говорил: «Рус­ская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело»331. То, что у Тютчева было проходной салонной остротой, не выходившей за пределы великосветской гостиной, благодаря салтыковской сатире стало мировоззрением образованной части русского общества. Михаил Петрович Соловьев, в 90-х годах XIX века служивший заместителем начальника Главного управления по делам печати, со знанием дела пи­сал: «С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его "Помпадуров и помпадурш", его "глуповцев" и его "Ба­лалайкина", знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть»332. Однако умирало не только смешное и позорное. Вместе с ним умирал и энтузиазм. Как писал Василий Васильевич Розанов, «после Гоголя, Некрасова и Щедрина совершенно невозможен никакой энтузиазм в России. Мог быть только энтузиазм к разруше­нию России»333. Салтыкова-Щедрина читали не только те, кто постоянно держал фигу в кармане против власти. Его произ­ведения читали император Александр II и его братья великие князья Константин и Николай Николаевичи. С большим уважением к таланту сатирика относился и военный министр граф Дмитрий Алексеевич Милютин, с удовольствием читав­ший не пропущенные цензурой произведения Салтыкова-Щедрина и оценивавший некоторые явлений русской жизни как материализацию салтыковских образов334.