Читать онлайн «Русско-прусские хроники». Страница 45

"Увидели сумку! - догадался Николка.- Сейчас станут ее вылавливать".

Однако следить за ними времени не было. Он сбросил плащ, чтоб не цеплялся за ветки, обхватил шею каурого руками, прижавшись щекою к гладкой и теплой шерсти, и, по-заячьи петляя, заметался между деревьями.

Вскоре беглец уже не слышал топота погони и не видел отставших от него преследователей, очевидно потерявших его из виду.

***

Шляйниц прискакал к замку Мемель, запалив коня и еле переводя дух от усталости и злобного страха.

Из башни ли замка, со стены ли, его заметили еще издали, и навстречу Шляйницу вырвался отряд в дюжину всадников. Теперь уже литовцы повернули вспять и помчались на север, убегая от внезапной погони. За ними не погнались. Окружив Шляйница, конные воины повернули в Мемель, возбужденно перебрасываясь короткими фразами.

Шляйниц ехал медленно, опустив поводья и понурив голову.

Досада душила его, червем точила сердце, камнем придавливала душу. Как же было обидно, что, испугавшись, он выбросил сумку в море... Ах, сумка, сумка, полная секретов сумка...

Шляйниц пробыл в Мемеле около месяца. Фогт замка советовал покуда не высовывать носа за стены крепости.

Литовская пограничная стража, говорил фогт, конечно же не сводит глаз с дороги, по которой прискакал Шляйниц, и только и ждет, чтобы он попал к ним в лапы.

Наконец 13 апреля Шляйница отправили в совсем уж надежное место орденский замок Лабиау в Пруссии. Для того чтобы полностью обезопасить его от нападения в пути, саксонца укрыли на корабле, идущем в Кенигсберг, и приказали капитану завезти Шляйница в Лабиау. На следующий день его благополучно доставили к месту назначения.

В Лабиау беглеца уже ждал великий комтур ордена - желчный, сухой старик с подергивающимся веком и подслеповатыми, слезящимися глазами. Молча выслушав Шляйница, великий комтур, брезгливо поморщившись - его явно раздражала дурацкая поспешность и трусливость саксонца, выбросившего сумку с секретными бумагами прямо под ноги преследователям,- проговорил ворчливо:

- Садись и опиши все случившееся.

Шляйниц замешкался: читал он довольно хорошо, но писать длинные деловые письма ему не приходилось ни разу.

Желчный старик все понял.

Через несколько минут перед ним уже сидел секретарь с бумагами и чернильницей. Чуть приоткрыв рот и склонив голову к левому плечу, секретарь быстро писал:

"Что же относится до поездки в Москву, то господин штатгальтер среди прочих приказов дал ему, Христофору фон Шляйницу, приказ относительно герцога Михаила: после того как его королевское величество король Польши захочет или задумает вступить в союз с московитами и татарами для того, чтобы с помощью неверных захватить ордена в Ливонии и Пруссии и вытеснить немецкую нацию, пролив христианскую кровь, господин штатгальтер, будучи христианским князем, хотел склонить московитов к тому, чтобы они не вступали ни в какой союз против ордена во вред христианству. Он, Христофор фон Шляйниц, сказал, что герцог Михаил дал ему секретное письмо к господину штатгальтеру в подтверждение того, что ничего не будет предпринято против ордена. Это письмо вместе с другими письмами было утеряно им, Христофором фон Шляйниц, на берегу моря из-за нападения самаитов".

Шляйниц медленно произносил слово за словом, обиженно сопя в перерывах между фразами. Он все яснее сознавал, что влип в скверную историю и сумка, полная секретов, может стоить ему много дороже головы пана Заберезинского.

III ЗАГОВОР В ВАТИКАНЕ

Авантюрный роман..

"Меня всегда влекли глобальные проблемы и широкий хронологический охват и я решил написать в свободной, повествовательной манере сатирическую историю коммунистического учения от его истоков до наших дней, тем более что мне пришлось три года читать лекции по научному коммунизму и я видел в этой доктрине немало изъянов и противоречий, а также множество реалий, на практике уподобляющих догматический, университетский марксизм замшелой церковной схоластике.

Непогрешимость пап и генеральных секретарей, как перед апостолами Христа, Святая Инквизиция и КГБ, папская Конгрегация и Политбюро, Вселенские Соборы и партийные съезды с их богооткровенными установлениями, - все это и многое другое, привели меня к мысли написания сатирический роман "Заговор в Ватикане".

Я писал его, не надеясь на то, что он будет когда-нибудь опубликован, писал, как тогда говорили, "в стол", ибо даже при наступившей идеологической оттепели он был через чур крамольным. Но жизнь оказалась уже не такой, как прежде, хотя и, как я вскоре понял, еще и не совсем подходящей для таких книг: когда роман все же вышел, - а это был уже 1992 год - 50 тысячный тираж разослали по окраинам страны, не пустив в продажу в Москве ни одного экземпляра.

Главным героем этого историко-авантюрного романа я сделал уроженца Кенигсберга, Фому де Мара, который, став монахом, получил имя Вольф, и стал зваться Вольф де Маром.

Так как я представил роман, как неизвестную прежде средневековую книгу, принадлежащую перу некоего Вольфа де Мара, то на обложке стояло это имя. А я - Вольдемар Балязин - скрылся под личиной комментатора и переводчика. Правда, не нужно было быть сеть пядей во лбу, чтобы не понять, что за Вольфом де Маром прячется прозаический Вольдемар, и в библиотеках эта книга стоит среди сочинений В.Н. Балязина. Так как действие романа начинается в средневековом Кенигсберге, я полагаю уместным поместить и этот фрагмент в "Русско-Прусских Хрониках".

АКТ I2

ЖИТИЕ ФОМЫ ДЕ МАРА В КЕНИГСБЕРГЕ ОТ РОЖДЕНИЯ И ДО ОТЪЕЗДА ЕГО В РИМ

"In nomine patris et filii et spiritus sancti"3,- написал я, как и полагается делать, начиная книгу, но тут же на ум мне пришли совсем другие, очень уж мирские слова. Я почему-то представил себя не почтенным шестидесятилетним писателем, а паяцем из ярмарочного балагана, который, оставив за еще закрытым занавесом хитроумного проказника Бригеллу, печального Арлекина, болтуна и глупца Капитана и всех прочих действующих лиц предстоящего спектакля, выходит первым на пустые подмостки и, ухватившись за край занавеса, говорит, открывая представление: "Итак, мы начинаем!"

Правда, прежде чем произнести эту фразу, он выступает перед почтеннейшей публикой с кратким монологом. Так вот и я хочу сказать вам, почтеннейшая публика, несколько слов, прежде чем подниму занавес.

Долго не решался я браться за перо, ибо сомнения в том, будет ли мой труд полезен людям и Святой церкви, научит ли их добру и благочестию, вселит ли в них любовь и надежду, заставит их поверить в милосердие Божие и в то, что если они будут неколебимы в вере и упорны в достижении благой цели, то, все, что они задумали, непременно свершится с благословения Господня.

И еще я сомневался, нужны ли будут мои писания людям - ведь я не кардинал и не епископ, а простой клирик, и разве знаю я хотя бы сотую долю того, что знает любой из князей Церкви, приближенный к престолу Великих Понтификов и прочих сильных мира сего?

Однако усердно помолясь Господу и жарко прося его вразумить меня, недостойного, я вдруг почувствовал, что Всевышний внял моей молитве и ниспослал мне то великое чувство, которое мы называем греческим словом "катарсис", то есть духовным очищением, посылаемым нам после молитвы как знак свыше, как сигнал горних сил, не страшась браться за дело, отбросив всяческую суету и сомнения.

"И в самом деле,- подумал я,- разве не заполонили книжные лавки и библиотеки угодливые издатели десятками лживых мемуаров князей Церкви и их приближенных, которые к тому же нередко не они сами и писали, заставляя делать это своих услужливых секретарей или даже светских борзописцев? И разве всюду была там правда и повсеместно было там благочестие? И разве, прочитав обо всем, чем были наполнены их фарисейские, перегруженные лицемерием и раболепством трактаты, мог читатель узнать правду о времени, в которое они жили, и о них самих, и о тех, кому они служили? Ведь сплошь и рядом папы выглядят в их воспоминаниях мудрыми, как апостолы, добрыми, как Пресвятая Дева, нравственными, как десять тысяч девственниц. А кто не знает, что на самом деле все это было совсем не так, но боится написать правду, опасаясь неисчислимых бед и для себя самого, и для своих ближних. Но ведь мы сильны правдой и не должны лгать из боязни разгневать сильных мира сего".

Так думал я после молитвы и решил, что и я не так уж мало знаю Господи прости мне мою гордыню! - не так уж мало повидал, и, главное, о многом передумал. И тогда я еще раз преклонил колени перед распятием и попросил дать мне силу и храбрость и отвратить от неправды и трусости. И, окончив молитву, я снова почувствовал, что Господь услышал меня, и вновь испытал катарсис, и мне показалось, что кто-то невидимый, стоящий у меня за спиной, шепнул: "Слова улетают, написанное остается". А вслед за тем на память мне пришли слова, которые я, грешный, вычитал в одной книге, внесенной в "Индекс запрещенных книг"4 и тайно принесенной мне одним моим другом всего лишь на одну ночь. Я не раз слышал от знающих людей, что епископы и кардиналы сами иногда читали такие книги, если у них была к тому охота, уверяя друг друга, что им это необходимо, чтобы более умело противостоять еретикам в спорах с ними. Да все дело в том, что никаких таких споров почти до конца моей жизни я не слышал, потому что еретиков чаще всего просто сжигали на костре или же приковывали цепями к галере5, или ссылали в серебряные папские рудники, в каменоломни, на осушение болот и в другие гиблые места, где никогда бы не согласился работать свободный человек. И от этого галерный флот пап стал одним из могущественнейших во всем Средиземноморье, дворцы пап, кардиналов и епископов изукрасились мрамором, а казна переполнилась серебром и золотом.