Читать онлайн «Загадка Куликова поля, или Битва, которой не было». Страница 33

История с Сергиевым благословением имеет свой генезис. Первое упоминание Сергия Радонежского в связи с Куликовской битвой возникает в наших лето­писях только через сто лет после самой битвы. Сна­чала в Пространной летописной повести появляется благословляющее послание, полученное Дмитрием уже на Дону накануне сражения: «Итогда приспела грамота от преподобного игумена Сергия, от свято­го старца благословенного». Позже, в «Сказании», до­бавляется красочный эпизод личного благословения Дмитрия на бой Сергием Радонежским в стенах Тро­ицкого монастыря. А. Меленберг[27] убедительно пока­зывает, что не было никакого личного благослове­ния, да и благословляющая грамота Сергия вдогонку ушедшему войску тоже маловероятна. На основании документов того времени Меленберг делает вывод, что «Сергий Радонежский и круг его собеседников и сотаинников из подмосковных монастырей, вне всякого сомнения, поддерживали анафемствование великого князя». То есть, в раздрае между Киприаном и Дмит­рием Сергий Радонежский, неважно, подчиняясь ли церковной иерархии или по зову сердца, но держал сторону митрополита. В ответ, как повествует лето­пись под 1379 годом: «И печаль была о сем великому князю... и негодование на Дионисия, еще же и на препо­добного игумена Сергия». То есть в то время размолв­ка у великого князя и троицкого игумена была серь­езной, а недовольство друг другом взаимным. Кро­ме того, не надо забывать, что на тот период Дмитрий был отлучен от церкви. Так что и от Сергия князь даже по формальным признакам не мог получить благосло­вения. Ни устного, ни тем паче письменного.

Такое положение дел уже признано даже нашей исторической наукой. Вот что, например, пишет А. Пет­ров [28]: «Положа руку на сердце следует признать: мы не располагаем достоверными сведениями о каком-либо* участии святого Сергия в подготовке куликовских со­бытий. Источники, подробно излагающие эту легенду, весьма поздние (то же «Сказание»). Сам факт идилли­ческих отношений между Сергием и князем не уклады­вается в логику их разлада, реально просматриваю­щегося за скупыми строками документов: примерно в эти годы игумен не крестил сыновей государя, хотя до этого и после примирения Сергий постоянно участву­ет в крестинах княжеских наследников».

Итак, вырисовывается довольно четкая картина того, чего на самом деле не было:

—     вопреки расхожим «теориям», не было никако­го Крестового похода против Руси и, тем более, про­тив Москвы ни с привлечением Литвы и Мамая, ни без них;

—     почти наверняка не было никакого сговора Ма­мая ни с Ягайлом Литовским, ни с Олегом Рязанским;

—        с уверенностью можно утверждать, что не было благословений ни митрополита Киприана, ни игумена Сергия Радонежского;

—       не было красочного поединка Пересвета ни с печенегом, ни с Челубеем, ни с Темир-мурзой, ни с Таврулом;

—       не было нашествия несметной многонацио­нальной рати Мамая ни с генуэзцами, ни с армянами, ни с прочими печенегами.

Скорее всего, не было самого далекого похода Дмитрия Донского на Куликово поле с огромным вой­ском, всеми наличными силами Москвы, и, соответ­ственно, безответственным оголением тылов. Меж­ду прочим, это громадное войско, которому вроде бы было запрещено грабить по дороге рязанское насе­ление, надо было кормить и фуражировать в течение всего похода на Дон и обратно.

Что же теперь остается от самой Куликовской бит­вы? Имело ли место в действительности это судьбо­носное сражение, участие в котором было не нуж­но и даже чрезвычайно опасно всем ее предполагае­мым участникам и которое ничего не дало ни одному из них? Состоялось ли оно на Куликовом поле в устье Непрядвы, где археологи и энтузиасты-любители ищут-ищут и никак не находят никаких следов вели­кого побоища? Участвовал ли в нем Дмитрий Москов­ский, если даже в его собственном житии казалось бы важнейшее событие биографии – Куликовская бит­ва – помянута вскользь и смешана с Вожской? Мож­но ли верить летописным деталям этого якобы исто­рического события, если одни из них привнесены как расхожие литературные штампы, другие явно заимст­вованы из художественной литературы того времени, а третьи откровенно выдуманы много – много позже?

Ответ, вроде бы, напрашивается однозначный: по­скольку ничего осязаемо исторического от славного по­боища не остается, естественнее всего предположить, что никакой Куликовской битвы вообще не было!

Но это естественное предположение сразу же по­рождает новые недоуменные вопросы. Неужели всевсе от начала и до конца выдумано? Как такое вооб­ще могло случиться? Почему этой выдумке поверили и посчитали ее действительным историческим собы­тием? Наконец, что же было на самом деле?

Увы, последнее мы вряд ли когда-либо узнаем. Но представить себе вероятное развитие событий мы в состоянии. Конечно, то, что читатель найдет ниже, бу­дет всего лишь одной из многих возможностей, од­ним из ряда допустимых сценариев, но теперь уже не очередным сценарием Мамаева побоища как таково­го, их и так наплодилось более чем достаточно, а сце­нарием создания мифа о нем, который представляет­ся наиболее разумным с учетом всего того, что мы те­перь знаем о Куликовской битве. А равно и того, чего мы о ней не знаем, но должны были бы знать, будь она тем, чем почитается в отечественной истории.

Может быть, рассуждать о Куликовской бит­ве и пытаться восстановить истинную картину собы­тий того времени вообще бессмысленно, если верна мысль писателя А. Бушкова [29]: «Чем глубже мы отсту­паем в прошлое, тем вариативнее становится ис­тория. Проще говоря, если некоторые события сем­надцатого столетия имеют однозначное толкова­ние, то иные исторические факты, относимые к веку тринадцатому, могут (да что там, просто обяза­ны!) иметь несколько вариантов истолкования... Отступая в прошлое, мы наконец достигаем точ­ки, где многовариантность, как бы поточнее выра­зиться, перестает работать. За этой точкой ни о какой исторической достоверности, ни о какой вари­антности говорить уже не приходится. Одни толь­ко сказки». Это как в физике элементарных частиц: по мере уменьшения размеров «элементарных» частиц и расстояний между ними, с некоторого порога наши привычные представления о них и их свойствах теря­ют смысл. Бессмысленно рассуждать о цвете протона, форме кварка и траектории движения электрона. По­хоже, так же бессмысленно рассуждать о неких «со­бытиях» древности, окунаясь в отечественную лето­писную историю. И все же история – не физика эле­ментарных частиц. В ней нет альтернативных методов описания и адекватных математических абстракций, которыми пользуются физики за порогом привычно­го восприятия. Но в истории тоже остается свойствен­ная человеку неутолимая жажда познания, стремле­ние к раскрытию сокрытых тайн бытия. Поэтому уже не один век на Куликовом поле идут концептуальные баталии и столкновения самых разных мнений и ги­потез о Мамаевом побоище. В наше постперестроеч­ное время в их многообразии появились и такие, ко­торые вообще отказывают Куликовской битве в праве числиться среди реальных событий прошлого.

Как мы уже знаем, Мамаево побоище полагает неким фантомом, историческим дубликатом Вожской битвы писатель Н. Бурланков. С весьма весомыми ар­гументами. Но в своих смелых выводах Бурланков не так уж и одинок, чему подтверждением нижеследую­щий краткий обзор мнений на этот счет целого ряда профессиональных историков и литературоведов, ко­торые тоже признавали или готовы были признать, хотя и в различной степени, мифичность самого Ма­маева побоища.

Хотя А. Соловьев[30] не решился открыто признать Куликовскую битву художественным вымыслом, его анализ истории создания «Задонщины» прямо на­водит на такую мысль: «Софоний не пользовался ни­какими летописными данными [выделение мое. – В.Е.]. Ему было достаточно слухов, устных рассказов о великой победе, в самой общей форме, с довольно не­точным перечислением имен нескольких убитых бояр и оплакивавших их жен. Под непосредственным впе­чатлением победы, что обещало Русской земле пол­ную независимость и открывало надежды на возвра­щение родного Брянска, Чернигова, Киева, Софоний и написал свое хвалебное «Слово», пользуясь готовым несравненным образцом – бережно вывезенной им из Брянска рукописью «Слова о полку Игореве». Надо заметить, что в картине боя нет никаких подроб­ностей. Автор знает только, что в начале боя рус­ским пришлось тяжело, но затем они все же победи­ли; что погибли многие воеводы, а также брянские бояре, Пересвет и Яков Ослебятин. Соответственно он изображает бой в самых общих чертах, используя, как умеет, образы и целые вставки из СПИ. В частно­сти, разделяет плач Ярославны между московскими и коломенскими боярынями, перепутав имена их и их мужей. Он не упоминает ни рязанского, ни тверского князя, чтобы не нарушать картину единодушия рус­ских князей. Он не называет даже опасного Ягайла, мо­жет быть, потому, что рассчитывает на его подчи­нение «государю всея Руси», как уже подчинились его братья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи». Действи­тельно, еще раз вспомним, в «Задонщине» нет карти­ны боя, нет никаких деталей, вообще ничего реально­го. «Наши» просто оказались на Дону, у устья Неправды/Непрядвы и победили Мамая. Ни слова о том, как великий князь Московский и Владимирский с прибли­женными и союзниками оказались на поле боя и что они там делали. Главные герои «Задонщины» бесте­лесны и бездушны. Какие-то реальные человеческие черты проступают только у двух из них, Пересвета и Осляби, – очевидных alteregoСофония: в прошлом брянских бояр, а непосредственно во время дейст­вия – монахов. Вопреки утверждению Соловьева, Софонию, чтобы написать «Задонщину», не нужны были ни слухи, ни устные рассказы «о великой победе, в са­мой общей форме». Ничего он не внес в свое произве­дение из этих мнимых рассказов: ни описания даль­него похода, ни устроения полков, ни картин самой битвы, ни ее результатов. Убитые бояре совершенно разнятся и по числу, и по именам во всех произведе­ниях Куликовского цикла, со всей очевидностью они вставлялись туда много – много позже Софония во имя удревления родословий «новых русских» всех эпох и времен. А жены начали оплакивать этих якобы уби­тых бояр, наоборот, задолго до не то что их гибели, но и рождения, еще во времена создания СПИ.